Российская социология после 1991 года: интеллектуальная и институциональная динамика «бедной науки»

Михаил Соколов

Аналитическая схема, которая используется в этой статье для того, чтобы подвести общий знаменатель под некоторые хорошо известные, но разрозненные наблюдения относительно постсоветской социологии, строится вокруг определения науки как двойной экономики — экономики одновременно денег и внимания. С одной стороны, наука представляет собой систему распределения денежных ресурсов, необходимых для проведения исследований и вознаграждения ученых, и в этом смысле мало отличается от других обла­стей занятости (что позволяет анализировать ее традиционными экономическими методами — см., например: Wible 1998; Семенова 2007). С другой стороны, она функционирует как система обменов вниманием между теми, кто ею занимается. Заниматься наукой — значит участвовать в постоянной битве за то, чтобы привлечь внимание коллег к своей работе и побудить их привлекать к ней внимание тех, за чье внимание они сами в дальнейшем будут бороться, ссылаясь на нас как на источник, из которого они черпали эмпирические данные и теоретические конструкции. Сам «доступ к полю» обеспечивается прежде всего тем, что новичок, прочитав соответствующие статьи, продемонстрировал способность правильным образом на них сослаться в первых строках своего текста, оплатив таким образом свой вступительный взнос в наш клуб[1].

Как уже констатировал Мертон, специфика науки заключается в том, что она ставит успех в своей денежной экономике в достаточно жесткую зависимость от успеха в экономике внимания. Знаменитые ученые получают позиции с большими окладами, крупные гранты на исследования и влияние, позволяющее им обеспечивать позициями и грантами своих учеников. Мертон предполагал, что в зрелой науке, не подверженной политическому давлению извне, это влияние сугубо одностороннее. Признание превращается в организационные и финансовые ресурсы и поэтому способно воспроизводить само себя в результате ­«эффекта Матфея», но не наоборот — деньги и академическая власть сами по себе не могут быть превращены в признание и определить направление научных поисков. Многие из позднейших исследователей указывали на важность организационных факторов, которые способствуют росту или упадку интеллектуальных движений — вне прямой связи с теми истинами, которые эти движения отстаивают (Коллинз 2002 (1998), Mullins 1977; Wiley 1979)[4]. В этой статье делается попытка продвинуться дальше в том же направлении, рассмотрев, как индуцированные внешними обстоятельствами спады в денежной экономике науки отражаются на состоя­нии ее экономики внимания. Специфические особенности постсоветской социальной науки — как институциональные, так и интеллектуальные — рассматриваются здесь как следствие экономического коллапса, пережитого страной в 90-е годы.

Статья состоит из четырех разделов. В первом высказываются некоторые общие предположения о динамике академической организации в состоянии перманентной нехватки финансовых средств — о том, что происходит с уже существующими институтами, и о том, как выглядят институты, в этой ситуации возника­ю­­щие. В следующих разделах этот идеальный тип рассматривается в свете данных о конкретном случае — социологии в Санкт-Петербурге после 1991 года. Второй раздел предлагает общий обзор динамики петербургского социологического сообщества. Третий и четвертый подробно анализируют две противоположные во многих отношениях части этого сообщества — «академический мир» (термин Говарда Беккера), организационной базой которого являются образовательные учреждения, и «академический мир» негосударственных исследовательских центров, погруженных в грантовую экономику. В заключении высказываются некоторые предположения о возможности генерализации сделанных наблюдений на российскую социологию за пределами Петербурга.

Основная гипотеза: понятие «бедной науки»

Итак, рассмотрим следствия из модели, согласно которой ученые стремятся одновременно максимизировать свои доходы и свою известность среди коллег[5]. Эта двойная задача чревата неразрешимыми противоречиями. Ученые постоянно рискуют оказаться в ситуации, требующей выбора между выигрышем ­в деньгах и выигрышем в известности. Следующие примеры хорошо знакомы, вероятно, всем российским ученым. Можно получить один грант на исследование и провести его более тщательно — или получить два гранта и провести исследования кое-как, посвятив каждому вдвое меньше времени. Можно опубликовать статьи с полученными результатами — или быстро взяться за еще один исследовательский проект. Можно прочитать один курс, готовясь к каждой лекции и уделяя внимание каждому студенту, — или прочитать два курса, отработав вместо одной две преподавательские ставки. Можно прочитать несколько книг — или ­сэкономить на чтении время, посвятив его какой-либо более перспективной в финансовом отношении ­активности.

Формальные и неформальные институты науки организованы так, чтобы устранить всегда готовые возникнуть здесь противоречия. В каждом из этих примеров легкий выигрыш в количестве наличных денег сейчас влечет за собой в дальнейшем вероятный проигрыш в количестве внимания и соответственно материальные потери. Результаты плохо проведенного исследования могут не удовлетворить фонд, его финансировавший, и исключат возможность получения дальнейших грантов от него. Такие результаты вряд ли удастся опубликовать, а если и удастся, то их или не заметят, или, что еще хуже, заметят как халтуру. Если же не публиковать их вовсе, то работа окажется тем более неэффективной в плане завоевания признания по сравнению с трудом более ответственных коллег, чьи имена попадут в индексы цитирования. Плохо прочитанный курс создаст репутацию дурного преподавателя и не привлечет способных аспирантов. Недоработанный учебник не будет пользоваться спросом и вызовет недовольство коллег, которые, пока он писался, все-таки читали нужные книги. Быстрый материальный выигрыш сегодня неизбежно влечет за собой проигрыш в количестве завоеванного внимания завтра — и последующий за ним материальный проигрыш послезавтра.

Эти ограничивающие соображения, однако, могут варьироваться в своей действенности в зависимости от общего экономического контекста. Люди, стоящие перед лицом реального, не фигурального голода, вряд ли будут так же озабочены ими, как те, чье элементарное физическое и социальное благо­получие обеспечено. Ученые в России в 1990-х годах — в период, на которой в стране пришлась институционализация социологии, — находились на грани выживания[6]. С точки зрения чисто материального вознаграждения (о нем они вынуждены были заботиться прежде всего), вклад в репутацию был разновидностью долговременных инвестиций, которые они просто не могли себе позволить. Большин­ство из них не могли позволить себе думать о завтра, не говоря уже о послезавтра. Излюбленная экономистами версия «эффекта Матфея» давала здесь себя ощутить в полной мере: богатые имели возможность вкладывать и приумножать богатство, в то время как бедные вынуждены были проедать все запасы— включая запасы репутации — сразу.

Угроза, которую несет в себе возрастающая относительная важность экономических вознаграждений, неоднократно рассматривалась исследователями науки. Бурдьё писал об «относительной незаинтересованности ученых» как о значительном, хотя и не всегда замечаемом достижении архитектуры поля науки (Бурдьё 2002; обобщение для всего культурного производства — в Bourdieu 1983). Норт указывал на то, что лишь институционально обеспеченное снижение прямых экономических издержек, связанных с принятием каких-либо решений, способно побудить людей систематически принимать их в соответствии со своими высшими убеждениями и ценностями (Норт 1997 (1990). Это достигается, по крайней мере частично, системой академических институтов, с одной стороны, за счет ее включения в более широкий социальный контекст с эффективно работающими системами социального обеспечения, с другой — за счет четко очерченных пределов экономического успеха, который возможен в ее рамках. Даже очень знаменитый западный ученый редко получает зарплату, превосходящую в три раза зарплату его малоизвестного коллеги того же возраста[7]. Их индексы цитирования, однако, могут разниться в десятки раз. Состязание в количестве признания просто гораздо интереснее в таких условиях[8]. В этой статье рассматривается возможность, которую Бурдьё и Норт предусматривают, но не описывают в деталях: что происходит, когда все эти предохранительные механизмы перестают работать.

Мы можем получить ответ на этот вопрос, рассматривая возникшие за последние два десятилетия ин­ституты российской социологии — прежде всего неформальные. Формальные институты были или унаследованы от предыдущих периодов (правила, конституирующие университеты и академию наук), или более-менее точно скопированы с западных аналогов (РГНФ и РФФИ — государственные фонды, осуществляющие под­держку исследований, а также некоторые прогрессивные университеты и исследовательские институты), или про­сто представляли собой филиалы западных учреждений, действующих в России (фонды Сороса, МакАртуров, Форда и прочие). Любая система формальных институтов, однако, приводится в действие сопутствующей ей системой неформальных правил, которые в некотором роде задают направление ее работы. Один и тот же формальный институт может использоваться теми, кто приводит его в действие, в совершенно разных личных целях. Наука может служить источником удовлетворения от достижения состояния, в котором «ум успокаивается», обнаружив порядок в хаосе, или источником удовлетворения тщеславия за счет признания коллег, или, наконец, источником средств к существованию. Внешний вид академических институтов (под «внешним видом» подразумевается коллективно поддерживаемая видимость следования формальным правилам) не изменится принципиально от того, что мотивы наполняющих их индивидов претерпят изменения.

Мы можем предполагать, что действия ученых всегда мотивированы некой смесью самых разных побуждений. Однако их пропорции изменчивы, и преобладающий на данном историческом этапе тип мотивации задает систему неформальных правил, которые могут воспроизводиться и после того, как сам этап завершен. Эти неформальные правила в конечном счете определяют направление, в котором развивается наука, в том числе и направление эволюции формальных институтов. Центральная гипотеза этого текста, таким образом, состоит в том, что основной логикой развития постсоветской социологии (как и других социальных наук) являлось стремление увеличивать краткосрочные материальные выгоды всех вовлеченных лиц. Эта логика задает своеобразный «этос науки», который разительно отличается от мертоновского, зато временами напоминает этос «аморальной семейственности» Бэнфилда, в особенности по своим последствиям для сообщества в целом (Banfield 1958).

Как можно предположить на основании всего сказанного, «бедная наука» — наука, которая развивается за счет стремления ученых заработать на кусок хлеба, — неизбежно будет страдать от перманентного дефицита внимания и от крайне неэффективного его распределения. Ее ученые будут включаться в «экономику внимания» лишь постольку, поскольку это включение способно повлиять на их немедленное финансовое вознаграждение. Однако формальные академические институты — как более привычные для России, так и недавно импортированные — содержат лишь сравнительно ограниченный набор вознаграждений, немедленно следующих за успешным ходом в конкуренции за внимание коллег. Поэтому ученые в бедной науке будут стремиться прочитать так мало работ своих коллег, как возможно, и публиковаться ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы преодолеть заданные формальными рамками квалификационные тесты и соответствовать минимальным требованиям рынка труда. Задача оказаться в центре внимания коллег если и будет ими рассматриваться, то только как вторичная. Продолжая нашу исходную метафору, мы можем ожидать в системе обменов вниманием коллапса, редуцирующего современную экономику науки к состоянию экономик европейского раннего Нового времени — множеству полузамкнутых, территориально локализованных рынков, взаимодействие между которыми сводится к сравнительно незначительному обмену предметами интеллектуальной роскоши. Это, в свою очередь, весьма вероятно, приведет к следующему набору наблюдаемых последствий.

1. Общий дефицит внимания. Скорее всего общее количество профессионального внимания, циркулирующего в «бедной науке», будет ниже, чем в более обеспеченной дисциплине.

2. Прогрессирующая не-дисциплинарная фрагментация пространства внимания. Дробление социальных наук на специализированные дисциплины и субдисциплины является, безусловно, общемировой тенденцией. Территория за пределами дисциплинарных границ становится зоной легитимного невнимания — отсут­ствие осведомленности за пределами своей области специализации не является дисквалифицирующим ученого обстоятельством. Поскольку количество нашего внимания — несмотря на всевозможные полезные изобретения типа реферативных журналов — весьма ограничено, сам рост числа ученых вызывает специализацию. В «бедной науке», в которой количество внимания каждого отдельного игрока ограничено в еще большей степени, этот процесс происходит быстрее. Однако различие не только в количестве, но и в ка­честве.

«Дисциплинарная» фрагментация является достаточно дорогим — как в смысле времени, так и в смысле денег — предприятием для производящего его профессионального сообщества. Для того чтобы следить за развитием своей области специализации (скажем, исторической социологией государства или исследованиями социальных сетей), необходимы доступ к периодике (которую в России ни одна библиотека не может себе позволить выписывать в достаточном объеме) и регулярные посещения конференций по всему миру (на которые далеко не всегда удается попасть за счет принимающей стороны). Издержки передачи информации такого рода достаточно высоки. Они могут быть снижены, но только за счет иных принципов дифференциации научного сообщества: не на основании дисциплинарной принадлежности, а на основании территориальной и/или институциональной близости (последнее в данном случае обозначает просто «работу в одном учреждении»), личных социальных сетей, совместной вовлеченности в приносящие доход проекты. Сегменты профессионального сообщества в России составляют не специалисты, работающие над одной проблемой, а компании старых друзей, коллег, работающих в одной комнате, или людей, совместно эксплуатирующих структуру академических возможностей, что, впрочем, чаще всего обозначает одну и ту же группу.

3. Предпочтение «дешевой теории». Смысл «дешевой теории» состоит в том, чтобы минимизировать издержки на получение признанной исследовательской квалификации. В современной социологии от каждого ее представителя ожидается, что он(она) однозначно припишет себя к одному из теоретических лагерей, ясно идентифицируя в каждом тексте подход к анализу общества, которому он (она) следует[9]. С точки зрения временных и финансовых затрат, использование разных подходов предъявляет разные требования. В нашей «бедной науке» однозначно будут предпочитаться перспективы, которые:

а) подразумевают низкие временные затраты на приобретение квалификации;

б) не требуют значительных средств для проведения исследований;

в) гарантируют относительный иммунитет от критики со стороны сторонников других теоретических направлений и позволяют, таким образом, избежать необходимости разбираться в характере тех аргументов, которые критики выдвигают.

Эти требования заведомо исключают некоторое количество подходов: или потому, что те сложны и требуют значительного времени на овладение (скажем, математическая социология Коулмэна, Уайта и других), или потому, что они подразумевают значительные средства для проведения исследований (большинство количественных исследований в российских условиях, учитывая, что официальная статистика неточна и недоступна). Безусловно, исключение некоторых подходов исключает и предметные области, в которых они преобладают. Именно набор этих условий и определяет интеллектуальный профиль российской социо­логии.

Экономика внимания, для которой характерны эти паттерны его распределения, малоэффективна по сравнению с той, в которой преобладает дисциплинарная фрагментация, а выбор направления инве­стиций внимания не диктуется финансовыми соображениями. Разумеется, понятие «эффективность» является весьма расплывчатым даже применительно к традиционным областям экономического анализа. Оно тем более оказывается таковым, когда мы пытаемся использовать его для анализа интеллектуальной жизни. И все же некоторые основания для этого — хотя бы просто как вольной аналогии — существуют. Коротко говоря, под «эффективной экономикой внимания» может пониматься такая система производ­ства и распределения внимания, которая минимизирует его потери, иными словами — сводит к минимуму вклад времени и усилий в работу, которая затем оказывается никому не нужной. В идеально эффективной экономике внимания все написанные статьи кем-то читались бы и цитировались, полученные результаты никогда не дублировали бы друг друга, а исследования, заведомо уязвимые для фатальной критики, не проводились бы вовсе. Уже классические исследования Мертона и Прайса продемонстрировали, что ни одна наука даже близко не приближается к этому состоянию. Но в степени отдаленности от него есть существенные вариации как между дисциплинами, так и между национальными академическими со­обществами.

Центральный тезис этой статьи заключается в том, что состояние финансовой экономики институтов науки является одной из независимых переменных, объясняющих эти вариации. Весь остальной текст представляет собой серию эмпирических иллюстраций для данного утверждения. В следующей (второй) части рассматриваются самые общие аспекты фрагментации профессионального сообщества петербургских со­циологов и демонстрируется, как бедность институтов науки ограничивает коммуникации между учеными и делает неизбежными многочисленные дублирования в их работе. Далее по отдельности обсуждаются два крупных сегмента социологического сообщества, ориентированных соответственно на рынок образовательных учреждений и интернациональную грантовую экономику. В третьей части, посвященной государственным вузам, описаны институциональные рамки, которые поощряют полное самоустранение людей, называ­ющих себя социологами, из дисциплинарной экономики внимания. В четвертой части, преимущественно состоящей из анализа одного негосударственного исследовательского института, существующего на деньги западных фондов, показывается, что и эта организационная форма допускает неэффективное распределение внимания.

Фрагментация петербургской социологии

В Санкт-Петербурге несколько сотен социологов. Попытка более точно определить их количество приводит нас напрямую к некоторым наиболее характерным особенностям «бедной науки». Границы профес­сиональных или дисциплинарных групп обычно рассматриваются под углом символической борьбы, которая ведется за включение/исключение части претендующих на принадлежность к сообществу, в нашем случае — борьбы за определение, кого можно считать «настоящим социологом» (Бурдьё 2002). Любое методическое решение (кого включить в выборку?) здесь приобретает научно-политическую проблематичность. Парадоксальным образом сложности, с которыми мы сталкиваемся, очерчивая границы петербургской со­циологии, прямо противоположны. Многие люди, зарабатывающие на жизнь преподаванием социологии или проведением исследований, настолько не заботятся о получении подобного признания от своих коллег, что вообще никогда не заявляют на него претензий и соответственно остаются для последних совершенно невидимыми.

Профессиональные ассоциации

В городе базируются две социологические ассоциации — Санкт-Петербургская ассоциация социологов (СПАС) и Русское социологическое общество им.Ковалевского. В период своего процветания СПАС насчи­тывал 176 членов, из которых 167 проживали в Петербурге. Любой из его членов, однако, легко мог назвать несколько ключевых фигур в профессиональном сообществе, никогда в Ассоциации не состоявших (например, редактора крупнейшего петербургского профессионального издания «Журнал социологии и социальной антропологии» Владимира Козловского).

В стремлении максимально увеличить свою численность и представительность обе ассоциации предъявляют лишь минимальные требования к кандидату. За время работы автора в правлении СПАС имел место один-единственный случай, когда пожелавший вступить в Ассоциацию не был в нее допущен с первого раза (всего за 1999–2007 годы было принято порядка 50 человек). Правление было настолько озабочено представительностью Ассоциации, что поддерживало избрание в свои ряды людей, относительно которых было известно, что они вряд ли когда-либо появятся на заседании или заплатят взнос, но которые представляли крупные социологические организации (например, факультет социологии СПбГУ — см. ниже)[10]. В дополнение к этому надо сказать, что вторая локализованная в Петербурге профессиональная ассоциация, Общество М.М.Ковалевского, еще более либеральна в критериях членства и считает пожизненно принадлежащим к ней любого, однократно заплатившего членские взносы[11].

Ассоциации наталкивались на непреодолимое препятствие: у потенциальных членов отсутствовал элементарный интерес к участию в какой-то общей организации; несмотря на значительную численность ассоциаций, многие работающие в городе социологи просто не подозревали об их существовании. За время работы в СПАС автор убедился, что не существует никаких каналов распространения информации, которые гарантировали бы ее получение большинством петербургских социологов, поскольку нет никаких сетей, связывающих их между собой. Эта сложность в полной мере дала о себе знать во время работы над справочником «Социологические организации Петербурга», также изданном СПАС в 2003 году. Всем 176 членам Ассоциации было разослано письмо с просьбой предоставить сведения об организациях, сотрудниками которых они являются, а также передать соответствующую информацию о готовящемся издании коллегам, к СПАС не принадлежащим. СПАС фактически предлагал бесплатную рекламу, но сбор данных стал настоящей головной болью. В итоге сведения о большинстве организаций, в которых работали члены Ассоциации, все же были собраны. Среди них оказалось много таких, о которых, несмотря на заявленные внушительные размеры и списки исследовательских проектов, большинство членов правления услышали впервые.

Сопоставление с другими источниками, однако, обнаружило значительную неполноту полученного списка. Так, в справочник попало только два факультета социологии (Европейского университета в СПб и СПбГУ — детали см. ниже), в то время как список государственного Учебно-методического совета (УМО) по социологии называл в 2005 году семь образовательных программ, выдающих дипломы социологов низшей ступени[12]. Выпущенный в 2001 году Обществом Ковалевского справочник «Преподаватели социо­логии Санкт-Петербурга» (Преподаватели социологии… 2001) перечисляет 22 структурных подразделения, специализирующихся на преподавании социологии (в большинстве случаев это кафедры, совмещающие преподавание социологии с философией, культурологией, политологией или психологией), на которых курсы по социологии читают по меньшей мере 282 преподавателя (авторы справочника признают, что он «не претендует на полноту»)[13]. Из этих 282 человек в СПАС в соответствующий период состоял лишь 51[14].

Печальный опыт дисциплинарных ассоциаций в Петербурге отражает предельную фрагментированность сообщества и незначительность потоков внимания, циркулирующих между его сегментами. Ни одно событие внутри дисциплины — ни интеллектуальное, ни политическое — не может привлечь внимания большинства социологов в городе, поскольку те никак не связаны между собой. Далее мы увидим, как организованы сами эти сегменты.

Организации

Крупнейшими профессиональными организациями в Петербурге являются следующие.

(1) Факультет социологии одного из старейших и крупнейших в стране Санкт-Петербургского государ­ственного университета, на котором на начало 2007 года работало 107 преподавателей и обучалось порядка 1000 студентов, магистрантов и аспирантов[15]. Факультет образует единый администра­тивный комплекс ­с Научно-исследовательским институтом комплексных социальных исследований (НИИКСИ), насчитыва­ющим 72 сотрудника (Ильина, Кравец 2003), из которых сайт[16] перечисляет в качест­ве научных 35.

(2) Социологический институт Российской академии наук (СИ РАН, до 2000 года — СПб филиал Института социологии РАН с головным отделением в Москве), в котором работают 60 человек (из них 46 научных сотрудников)[17].

(3) Центр независимых социологических исследований (ЦНСИ), негосударственный институт, существующий целиком за счет грантов и укомплектованный преимущественно недавними выпускниками город­ских социологических факультетов (30 научных + 5 вспомогательных сотрудников по состоянию на начало 2007 года).

(4) Факультет политических наук и социологии (ПНиС) Европейского университета в СПб — небольшой аспирантский департамент, насчитывающий всего 12 преподавателей (+ один приглашенный) и около 50слушателей. Постоянно меняется число научных сотрудников (статус, который иногда предоставляется выпускникам по их просьбе после защиты диссертации).

(5) Факультет социологии петербургского филиала Государственного университета — Высшей школы экономики (ГУ — ВШЭ, или «Вышка»), на котором преподавало, по состоянию на начало 2007 года, десять человек (еще пятеро перечислены на сайте в качестве «приглашенных преподавателей») и училось около 120. (Имевшая до этого года только бакалавриат по социологии, «Вышка» теперь предлагает еще и магистерскую программу.)

Эти организации в общей сложности насчитывают около 240 научных сотрудников и преподава­телей[18].

Журналы

Завершая перечисление основных институтов петербургской социологии, необходимо упомянуть два журнала: «Журнал социологии и социальной антропологии» (ЖССА) и «Телескоп: Наблюдения за повсе­дневной жизнью петербуржцев» (ныне — «Телескоп: Журнал социологических и маркетинговых исследований). ЖССА, входящий в список государственной Высшей аттестационной комиссии[20], издается на факультете со­циологии СПбГУ с 1998 года. «Телескоп» издается с 1996 года усилиями одного человека — сотрудника маркетинговой фирмы СНИЦ и одновременно СИ РАН Михаила Илле. В последние годы «Телескоп» также получает финансовую поддержку от факультета социологии СПбГУ[21].

Если наука — это экономика внимания, то журналы — это рыночные площади, на которых происходят обмены (Александров 2006). И ЖССА, и «Телескоп» в этом смысле представляют собой не ту картину, которая порадовала бы экономического неолиберала. Большинство авторов обоих журналов происходят из двух учреждений — тех самых, в стенах которых эти журналы издаются (см. табл. 1 и 2). Их рынки больше всего похожи на ярмарки в небольшом городке, которые проводятся под контролем местного лорда и привлекают крестьян из окрестных деревень. Иногда заезжает торговец из города покрупнее, кое-кто из местных временами выбирается за пределы родной провинции и привозит с собой то, чего здесь не купить[22]. Но не они делают основной торговый оборот.

Таблица 2 дает дополнительные данные по концентрации авторов: по столбцам — издания, по строкам — места организаций в рейтинге, построенном на основании численности опубликованных авторами из этой организации в данном издании работ, а также сама эта численность и процент представителей каждой организации от общего числа авторов. Один и тот же автор, опубликовавший за изучаемый период две (и более) статьи, считался соответственно два (и более) раза. Для авторов с множественными аффилиациями учитывалась только первая[26]. Учитывались только полнотекстовые статьи — обра­щения редактора, рецензии, переводы классических текстов, интервью и прочее в анализ не вклю­чалось[27].

Табл. 2 содержит важные свидетельства территориальной фрагментации пространства внимания. Общая доля статей московских исследователей в двух петербургских журналах — 2%, петербургских в двух московских — 6%. Наличие в стране таких важных центров, как Новосибирск, Екатеринбург, Самара, Ульяновск или Иркутск, в петербургских журналах не отражено вовсе. Мы видим, глядя на таблицы, как американский паттерн распределения внимания отличается от российского. У нас издания тесно связаны с какой-то локальной сетью, причем, как показывают этнографические данные, не включенные в сеть могут не только не читать издание, но и не подозревать о его существовании, даже если они живут в том же городе. Группа ученых, обзаводящаяся собственным журналом, часто практически изолируется тем самым от остального мира[28]. В американской социологии подобная связь едва прослеживается. Несмотря на очевидные различия в политике и приоритетах ведущих американских журналов, они нарочито не связаны ни с какой конкретной организацией или городом (мы можем разглядеть только минимальное предпочтение, которое AJS, издаваемый Чикагским университетом, отдает чикагским исследователям). Несколько крупнейших университетов имеют заметные, но небольшие доли в общем потоке публикаций, причем ни один из них не опережает более, чем на полкорпуса, остальные.

Бросающимся в глаза отклонением от общего российского паттерна является только СОЦИС, однако и в нем мы наблюдем ту же схему: пара институтов, с которыми журнал тесно связан организационно, по­ставляет в него заметную долю статей, вклады всех остальных едва заметны[29]. Продолжая наши экономиче­ские метафоры, можно суммировать эти различия, констатировав, что российская журнальная система представляет собой пример монополистической конкуренции, в то время как американская является типичной олигополией.

Объяснение, которое сами редакторы дают избирательности географии авторства, выглядит так: ­«Статьи ведь обычно пишут по заказу… или хотя бы по знакомству. Кого я знаю, тот мне и пишет. Были бы средства, можно было бы съездить и найти авторов. А так — даже рассылку приличную наладить не получается…. NN я даже номер не смог прислать, в котором они опубликовались». На вопрос автора о том, обдумывал ли он возможность публикации в каком-нибудь петербургском журнале, сибирский ученый ответил: «Я не знаю вообще ничего про питерские журналы. Из русских к нам доходит по рассылке только СОЦИС, с советских времен. Теперь есть еще JSTOR, благодаря Соросу. То есть американские журналы я знаю лучше, чем российские, которых в Интернете нет». На языке нашей аналитической схемы это означает, что обмен вниманием требует значительных затрат, причем, несмотря на электронную почту и Интернет, в немалой степени финансовых. Там, где необходимые средства не удается изыскивать, сами обмены возвращаются к своим рудиментарным формам, ограничиваясь сетями личных знакомств, в свою очередь привязанных к какому-то городу или даже учреждению[30]. Развитие этого учреждения получает поэтому однозначное отражение в географии авторства издаваемого в его стенах журнала: так, начало совместных программ СПбГУ и университетов Билефельда и Магдебурга привели к тому, что доли опубликованных в ЖССА статей немецких коллег превзошли доли публикаций авторов из всех не расположенных в Петербурге российских институтов.

Сегментация пространства внимания[31]

Ту же картину сегментации мы наблюдаем, когда переходим к анализу непосредственных контактов между представителями разных сетей и степени их осведомленности друг о друге. Сотрудники разных организаций часто не только не знают лично сотрудников других организаций, но и не догадываются о самом их существовании. Типичные ответы на просьбу охарактеризовать представителей других организаций выглядят так (из интервью с младшим научным сотрудником НИИКСИ):

В: А как Вы оцениваете … перспективы ИС РАН?

О: У меня нет информации для оценки.

В: А такая организация — Европейский университет в Санкт-Петербурге, что Вы о ней знаете?

О: Ничего, слышала название — и больше ничего.

В: А Центр независимых социологических исследований?

О: Аналогично.

Из интервью с сотрудником ЦНСИ:

В: В этой связи я хотел тебя спросить про твой опыт, просто твое мнение [о разных социологиче­ских организациях СПб], можно начать с НИИКСИ.

О: С НИИКСИ. Ты знаешь, я думаю, это и в предыдущем куске красной нитью проходит, как раз идея о том, что я не очень хорошо ориентируюсь в современном пространстве, здешнем пространстве, в городском. … Ну ладно, начнем с НИИКСИ… Как социолог, я с ним не сталкивалась никогда, может быть, с от­дельными людьми, так случайно как-то. Потом ИСАН — я там была, я там бывала, я там бывала на защитах… А с людьми оттуда я тоже очень мало знакома, за исключением, пожалуй, N и M. Они как раз оттуда, ну, может быть, еще пара человек, с которыми я сталкивалась.

Люди, работающие в разных учреждениях, просто никогда не пересекаются друг с другом. За долгие годы сотрудничества с разными социологическими организациями (см. приложение) автор многократно имел возможность убедиться в том, что научные мероприятия в каждом из них крайне избирательно посещались сотрудниками других учреждений. Междисциплинарный семинар в ЕУ в СПб, регулярно привлекающий знаменитостей калибра Роберта Патнэма и Бруно Латура, постоянно посещают люди из ЦНСИ (посещение семинаров ЦНСИ сотрудниками ЕУ в СПб случается несколько реже), но появление в любом из этих мест сотрудников СИ РАН наблюдается редко, а, скажем, сотрудников НИИКСИ — практически никогда. Аналогично междисциплинарные семинары СИ РАН очень редко посещаются людьми из ЕУ в СПб или ЦНСИ, а на семинарах на факультете социологии почти невозможно встретить представителей какого-либо из этих трех учреждений. Профессиональное сообщество делится на сегменты, представленные крупнейшими организациями, и каждый из них имеет собственное ограниченное пространство внимания, к которому представители ­остальных сегментов имеют лишь очень незначительный доступ.

Первая гипотеза, которая приходит в голову, когда мы пытаемся объяснить самим себе, почему ученые могут обращать так мало внимания на работающих рядом с ними (на расстоянии двух станций метро) коллег: причина кроется в различии предметных областей или теоретических предпочтений. Однако в Петербурге она находит подтверждение лишь в отношении теоретических и методологических предпочтений сотрудников разных организаций, да и то очень ограниченное. Каждая из крупных организаций имела своих специалистов по этничности и национализму, политической социологии и девиантному поведению, никогда не контактировавших с аналогичными специалистами другой организации.

Данные анкетного опроса, проведенного среди членов СПАС, предоставляют дальнейшие подтверждения для тезиса об отсутствии стойких тематических предпочтений в разных сегментах (процедура опроса описана в приложении). Респондентам предлагался список из 20 встречающихся в отечественных журналах стандартных наименований предметных областей («социальная структура и стратификация», «глобализация», «этничность и национализм» и т.д.). За исключением некоторой дифференциации в степени интереса к гендерным исследованиям, повседневности, государственному управлению и истории российской социологии (первые две более интересовали сотрудников ЦНСИ и ЕУ в СПб, две последующие — сотрудников СИРАН и НИИКСИ), не обнаружилось никакой дифференциации.

Несколько более определенную картину дают теоретические и методологические предпочтения. Здесь на одном полюсе оказываются упомянувшие «Социальное конструирование реальности» Бергера и Лукмана в качестве наиболее повлиявшей на них книги, обозначившие свои теоретические предпочтения как ­«кон­структивистские» и «феноменологические» и активно использующие качественные методы, а на другом — почитатели главного авторитета «ленинградской школы» Владимира Ядова, объявившие о своем предпочтении количественных методов и называющие себя «позитивистами». Первые оказались сконцентри­рованными в ЦНСИ, вторые — в СИ РАН и НИИКСИ. Рис.1, представляющий результаты анализа корреспонденций, суммирует связи между принадлежностью к организации и теоретическими, методологическими итематическими предпочтениями (пояснения в приложении).

Какие выводы мы можем сделать, опираясь на эти данные? С одной стороны, некоторые организации имеют ярко выраженный теоретический и методологический профиль: в глаза бросается предпочтение широко понимаемой «качественной социологии» сотрудниками ЦНСИ и «количественной» или «позитивистской» социологии — сотрудниками СИ РАН и НИИКСИ. С другой стороны, эти предпочтения объясняют в лучшем случае лишь часть фрагментации пространства внимания. Мы видим, что на этом рисунке НИИКСИ и СИРАН соседствуют друг с другом, но ни на уровне кадровых пересечений, ни на уровне совместного участия в каких-либо мероприятиях эта близость не прослеживается. Точно так же положение соцфака СПбГУ и ПНиС ЕУ в СПб в центре графика, отражающее разнообразие предпочтений их сотрудников, не позволяет нам предсказать, что ЕУ в СПб включен в ту же интеллектуальную сеть, что и ЦНСИ, а сотрудники соцфака СПбГУ практически полностью из нее исключены. Люди, обозначающие свои позиции одними и теми же словами, далеко не обязательно интересуются друг другом или знакомы.

Чем еще могут быть структурированы сети обменов вниманием? Возможный ответ предлагает нам рис.2, суммирующий различия в карьерных траекториях.

Здесь мы видим три четко очерченных сегмента, границы которых гораздо точнее соответствуют сетям обменов вниманием: ЕУ в СПб находится рядом с ЦНСИ, соцфак СПбГУ соседствует с НИИКСИ, а СИ РАН занимает положение в некотором отдалении от обоих кластеров. Эти три сегмента, однако, выделены не на основании интеллектуальных предпочтений, а на основании сходств в основных элементах академических траекторий: возраст, место получения образования, наличие и ученых степеней и организация, присвоившая степень, места публикации работ и — самое важное — академический рынок, с доходов от которого индивиды живут. Сегмент ЦНСИ и ЕУ в СПб моложе всех прочих по возрасту и укомплектован людьми, получившими социологическое образование в Петербурге или за границей (подобные случаи среди сотрудников СИ РАН и СПбГУ отсутствуют), активно публикующимися на иностранных языках и живущими в основном за счет западных грантов, стажировок в западных же университетах или совместных проектов с западными коллегами. Большинство в сегменте СИ РАН составляют люди между 50 и 60 годами[32], часто не имеющие ученых степеней, значительно чаще других публикующиеся в «Социологическом журнале» и «Телескопе», получающие непропорционально большую долю отечественных грантов (РГНФ и РФФИ), а также (не отражено на рисунке, но однозначно прослеживается по другим ­материалам исследования) получающие значительную часть доходов от заказных исследований рынка. Представители этого сегмента делят с представителями предыдущего доходы от грантового рынка, однако на нем они занимают разные ниши: одни специализируются на «качественных исследованиях», вторые — на опросах.

Наконец, сегмент соцфака СПбГУ/НИИКСИ включает наибольшее количество людей, занятых преподавательской деятельностью, наибольшее количество докторов наук и авторов большого количества публикаций (следствие близости к активно функционирующим диссертационным советам и университетским издательским комплексам) и наибольшее количество людей, не указавших вообще ни одного исследовательского проекта в академической автобиографии. Сегменты, отличающиеся своей институциональной (прежде всего экономической) базой, наиболее точно повторяют очертания замкнутых пространств внимания.

Некоторые итоги

Картина, которую мы наблюдаем на мезоуровне петербургского профессионального сообщества, соответ­ствует тому, что нас заставляет ожидать гипотеза «бедной науки». Пространство внимания фрагментировано, причем основанием для этой фрагментации служит не субдисциплинарная или теоретическая специализация (во всяком случае не в первую очередь), а принадлежность к сети, совместно эксплуатирующей одну из структур административных и экономических возможностей. Как будет показано дальше, скорее интеллектуальная спе­циализация определяется институциональными аффилиациями и сетевыми контактами, чем наоборот. Сами эти сети могут быть жестко локализованы в пределах одной организации или даже ее подразделения (как в случае с большинством сетей, отнесенных выше к образовательному сегменту), могут охватывать несколько учреждений (как сеть, одним из центров которой является СИ РАН и которая имеет ответвления в Москве и других городах), а могут быть даже сравнительно деконцентрированными территориально (как сети ЦНСИ и ЕУ в СПб, которые охватывают значительную часть не только России, но и Европы благодаря всевозможным программам грантовой поддержки семинаров и конференций). Некоторые из сетей, совместно или по отдельности, издают журналы, однако эти журналы имеют тенденцию превращаться в сугубо локальные дискуссионные площадки.

Список выходящих в России периодических изданий свидетельствует о том, что этот паттерн никоим образом не является исключительно петербургским. Его характерной особенностью стало почти полное отсутствие журналов, специализирующихся на какой-либо предметной области (важное исключение составляют только «Экономическая социология» и «Журнал исследований социальной политики»). У большинства изданий профессиональной периодики нет никаких тематических привязок, зато около половины содержат институциональные («Вестник N-ского университета»).

Существование многих параллельных неспециализированных сетей (насколько бы оно ни сокращало возможность концентрации интеллектуальных усилий) еще не самая большая из проблем российской экономики социологического внимания. Каждая из институциональных баз, на которых отрасли этой экономики покоятся, скрывает в себе механизмы, делающие их глубоко неэффективными. В следующих двух частях акцент делается на этих специфичных для отдельных сегментов профессионального сообщества проблемах. Вначале мы рассмотрим в деталях организации и индивидов, действующих в рамках, заданных образовательными институтами, затем — тех, кто существует в рамках грантовой экономики, охватывая, таким образом, два из трех описанных выше сегментов[33].

Рынок образовательных услуг и его академический мир[34]

Институциональные рамки, конституирующие постсоветские образовательные учреждения, сложились в основном еще до 1991 года и после претерпели лишь минимальные изменения, в то время как фактические цели организаций подверглись полному пересмотру. Изменения касались, во-первых, возникновения легального рынка образовательных услуг, позволявшего университетам официально взимать плату за обучение, и, во-вторых, появления возможностей для образования частных предприятий в образовательной сфере. Более-менее неизменными остались как структура образовательных учреждений, так и принципы формирования учебных программ и присвоения степеней. Наиболее важны для понимания дальнейшей эволюции два выживших на тот момент институциональных элемента — единая тарифная сетка и образовательный Госстандарт. Единая тарифная сетка устанавливает однозначные связи между основным формальным статусом в организации и зарплатой. Все ассистенты, старшие преподаватели, доценты и профессора в университете получают одинаковую базовую ­зарплату и одинаковые надбавки за степень и административные должности (скажем, заведование кафедрой). Отдельный факультет может ввести собственные надбавки, в основном перераспределяя средства, полученные от обучения платных студентов, однако эти надбавки также одинаковы для каждого уровня базовой зарплаты. Наконец, занятие формальной должности требует отработки одинаковых учебных нагрузок для всех ее инкумбентов — прежде всего «горловых часов» чтения лекций или ведения семинаров в аудитории.

Случай факультета социологии СПбГУ

Конкретные цифры на социологическом факультете одного из крупнейших и наиболее престижных университетов выглядят так: весной 2007 года базовая зарплата доцента с кандидатской степенью составляла около 10000 рублей, профессора — 15000 рублей, профессор, доктор наук и заведующий кафедрой, одновременно занимающий должность декана, получал 26000 рублей — ровно 1000 долларов в месяц (средняя зарплата по Петербургу составляла порядка 700–800 долларов). Более богатый факультет экономики выплачивал своим преподавателям надбавки, которые повышали все эти зарплаты примерно вдвое. Профессор должен был прочитать порядка 100 академических часов лекций в учебный год (около 3 часов в аудитории в неделю), доцент — 200, ассистент преподавателя — 400.

Как видим, эта схема предельно негибка и не оставляет для факультета возможности открыто торговаться с интересным преподавателем, которого хотел бы привлечь, — ни в плане повышения зарплаты, ни в плане сокращения количества часов в аудитории. Надо добавить, что при такой схеме наибольшие нагрузки ложатся на плечи начинающих преподавателей, вынужденных за минимальную зарплату читать по пять полновесных курсов в год — количество, практически исключающее не только интенсивную исследовательскую работу, но и сколько-нибудь основательную подготовку к самим этим курсам[35].

Другой особенностью работы факультетов является существование жестких государственных стандартов, которые определяют, какие курсы должны быть прочитаны. Стандарт предполагает, что любой студент, получивший диплом социолога, должен прослушать курсы не только по теории и методологии, но и по всем основным предметным областям типа политической социологии и социологии семьи. Введение подобных нормативов являлось попыткой обеспечить хоть какой-то контроль качества образования на многочисленных новых факультетах. Результат, однако, оказался как минимум двойственным. Чтение предметов, которыми не интересуется никто из профессоров, понятным образом обычно также ложится на плечи молодых преподавателей, чаще всего вынужденных читать необозримое количество лекций по предметам, которые не имеют никакого отношения к их собственным интересам.

Теперь рассмотрим, как организация, существующая в этих институциональных рамках, изменялась под воздействием внешнего контекста, в рамках которого основной проблемой для большинства сотрудников стало обеспечение средств к существованию. Эти изменения легче всего описать, рассмотрев ситуации и интеракции трех групп: студентов, преподавателей и факультетской администрации, представители которой в значительной степени рекрутируются из преподавателей.

Студенты. Роль, которую студенты сыграли в институционализации факультетов социологии, определяется прежде всего спецификой их мотивации. В постсоветской России, как и во всех современных обществах, предполагается, что получение высшего образования является законной отсрочкой от принятия на себя тягот взрослой жизни, своего рода возрастным мораторием, на протяжении которого молодые люди имеют право искать себя, работу — не обязательно связанную с профилем их обучения — или брачных партнеров. Законность этой отсрочки — что весьма существенно для российских юношей — официально признается государственными учреждениями, включая Вооруженные силы, не призывающие студентов на обязательную военную службу. Более того, высшее образование является статусным символом, важность которого скорее возросла, чем сократилась, за десятилетия реформ[36].

Блага, доступ к которым обеспечивает обучение в университете, достаточно существенны, чтобы стремиться к статусу студента без всякой связи с получаемой профессиональной квалификацией — или вопреки необходимости ее получать. Привлекательность конкретной образовательной программы определяется несколькими слагаемыми, в разной мере важными для разных абитуриентов. По крайней мере два из этих слагаемых исключают друг друга: невозможно сделать расписание одновременно необременительным и гарантирующим выпускникам приобретение высокой квалификации[37]. Качественное образование, предоставляющее высокую квалификацию, требует от студентов больших временных затрат и больших усилий. Это делает его непривлекательным для тех, кто хочет, чтобы им вручили студенческий билет и оставили на пять лет в покое. Чем более ценным данный пакет образовательных услуг является для одного потенциального потребителя, тем меньше ценности он представляет для другого. В случае с социологическим образованием в России доля потребителей, желающих получить минимум нагрузки, существенно превышает долю потребителей, желающих получить максимум квалификации.

В силу разных причин социология получает лишь небольшое количество студентов, искренне жела­ющих связать свою судьбу с этой специальностью. Одной из этих причин, вероятно, является туманность образа этой профессии в массовом сознании (про психологов и археологов снимают триллеры, но кто видит на широких экранах социологов?), другой — объективная узость рынка труда (в Петербурге получают дипломы социологов около 300 человек ежегодно — сравните это с численностью профессионального сообщества, обсуждавшейся выше). Так или иначе социология с самого начала превратилась в некую недифференцированную гуманитарную специальность, на которую поступали те, кто не смог поступить на более привлекательный факультет[38]. Характер предложения на рынке социологического образования определялся спросом на нем.

Администрация. Как можно заключить из всего сказанного выше, основная задача администрации факультета состоит в поддержании стабильно высокого числа учащихся. Большинство государственных вузов имеют некоторое количество платных и некоторое количество бюджетных студентов. И те, и другие приносят факультету доход, причем бюджетные студенты во многих отношениях существенно выгоднее, так как их поступление дает наличность, не облагаемую налогами[39]. Их точная численность каждый год определяется входе переговоров деканата с ректоратом, а ректората — с министерством. Основным аргументом в ходе этих переговоров является как раз конкурс, свидетельствующий о «востребованности» профессии. Снижение конкурса вследствие повышения требований к поступающим (как и последующее массовое отчисление студентов) влечет за собой закрытие бюджетных мест, в чем факультет заинтересован в последнюю очередь. Разумеется, в распоряжении деканата есть и другие способы увеличения доходов администрации (например, откаты в ходе переговоров с подрядчиками), однако большая их часть прямо связаны с размерами орга­низации. Чем больше факультет, тем богаче и влиятельнее те, кто извлекает из него прибыль.

Относительно автономным рынком, на котором действует, однако, та же логика, является рынок ученых степеней — чаще всего также локализованный в стенах факультетов (Калимуллин 2006). Степень кандидата или доктора наук является статусным символом, который многие хотели бы получить, максимально сократив временные издержки. Члены диссертационного совета (и, шире, многие сотрудники факультета, на котором этот совет расположен) способны извлечь из каждой защиты немалые прибыли, предлагая диссертанту самые разные услуги, от обеспечения оперативной публикации в признаваемых ВАК журналах и принудительных «консультаций» перед защитой до написания самой диссертации «под ключ». Правила, регулирующие защиты, не просто допускают подобное их использование, но фактически провоцируют его. Как сказал автору ученый секретарь одного из диссертационных советов, «если у нас не будет защит, совет закроют. А если кого-то потом ВАК в Москве завернет — чего вообще не бывает — то на этот счет правил нет… Идиотские правила регулируют количество, а не качество». Учитывая, насколько научная защита выгодна для руководителя диссертанта (она засчитывается как кафедральная нагрузка, приближает к званию профессора, сопровождается подарками и премиями), остается только удивляться, как в этом академическом мире остается кто-то еще не защитившийся.

Из всего этого понятно, что положение администрации заставляет ее противодействовать любым шагам, способным уменьшить численность студентов. Некоторых преподавателей осознание этого обстоятельства повергало в мрачную безнадежность. Вот характерный отрывок из обсуждения, в котором автор участвовал совсем недавно:

— Надо как-то их наказать [речь идет о большой группе студентов, не сдавших — вообще — дипломные работы]. Но отчислить их нам все равно никто не даст.

— А что будет, если просто представить в ректорат списки представленных к отчислению?

— Ничего не будет. Их просто никто не подпишет… хотя подать, конечно, надо.

На том же заседании кафедры обсуждался декан другого факультета, который не смог поддерживать должное количество учащихся и привел свое подразделение к сокращениям.

Формулируя вывод из этих рассуждений предельно кратко, мы можем сказать, что для того, чтобы обычный постсоветский факультет социологии успешно — с точки зрения его администрации — развивался, требуется, чтобы качество образования на нем не было слишком высоким. Это положение вещей сказывается на политике в области подбора персонала. Чтобы учить постоянно возрастающее количество студентов, требуется постоянно возрастающее количество преподавателей. Они должны просто отчитать положенные предметы, обеспечив соответствие списка преподаваемых на факультете дисциплин Госстандарту. Их способность или неспособность научить чему-то студентов имеет второстепенное значение, если имеет вообще хоть какое-то. Более того, любая попытка с их стороны устроить «крестовый поход» против нерадивых и отчислить всех тех, кто не справляется с их курсом (что иногда случается с молодыми энтузиастами), неизбежно становится для деканата головной болью[40].

Разумеется, деканы заинтересованы в том, чтобы среди преподавателей и выпускников было как можно больше плодотворно работающих ученых. Это позволяет факультету претендовать на государственную финансовую поддержку как ведущему научному центру, это дает шанс начать совместные проекты с ино­странными коллегами, наконец, большинству деканов, безусловно, было бы просто приятно сознавать, что они руководят известным в мире исследовательским учреждением[41]. Однако все эти интересы второстепенны по сравнению с первоочередной задачей обеспечения беспрерывности студенческого потока и, следо­вательно, воспроизводства ставок и доходов. Что касается выдающихся ученых, то им факультет может дать так мало в смысле денег и вынужден требовать от них так много в плане нагрузок, что реальные шансы привлечь их все равно не особенно велики.

Наконец, преподаватели. С точки зрения их карьерной траектории, преподавателей социологии в России можно разделить на два класса: тех, кто рассматривает, и тех, кто не рассматривает преподавание как «работу» в привычном смысле этого слова, то есть как деятельность, которой обеспечивают себе средства к существованию. На большинстве известных автору факультетах первые составляют большинство, и следую­щие ниже наблюдения относятся именно к ним. Тем не менее существует целый ряд траекторий, ведущих к статусу преподавателя (чаще всего молодого преподавателя), не подразумевающих никакой финансовой заинтересованности. Вот четыре из них, кажущихся наиболее распространенными.

Во-первых, на многих факультетах социологии находится некоторое количество ученых, ориентированных на получение международных грантов и стипендий и нуждающихся в административной «крыше». Они рассматриваются в следующем параграфе, посвященном грантовой экономике. Во-вторых, специалисты в одной из смежных областей типа маркетинга или пиара, преподающие (иногда предметы, имеющие к их основной занятости очень косвенное отношение) для того, чтобы поддержать свой статус приобщенных к достижениям науки. Их работа в качестве преподавателей редко бывает регулярной и продолжительной, однако справедливости ради надо сказать, что некоторые из лучших курсов читаются именно ими. В-третьих, домохозяйки или дети обеспеченных родителей, желающие иметь формальную занятость и как-то развеивать скуку. В-четвертых, «скрытые безработные», ставшие ассистентами на кафедре, пока поиски более прибыльной занятости не увенчались успехом.

Все остальные, однако, вынуждены рассматривать свою преподавательскую занятость как заботу о хлебе насущном. Есть несколько способов, которыми преподаватели без административных обязанностей могут заработать себе на жизнь. Во-первых, они могут совмещать несколько преподавательских ставок и читать одни и те же курсы в нескольких университетах, благо Госстандарт предполагает значительную степень унификации в плане их содержания. Автору известны случаи, когда профессора читали по 15 лекций в неделю в четырех университетах. Во-вторых, преподаватели могут читать сверхурочные лекции по основному месту своей работу (правила фиксируют минимальную нагрузку, но не максимальную). В-третьих, при хороших отношениях с администрацией факультета они могут прибегать ко всевозможным уловкам: например, разделяя студентов на как можно более мелкие группы и засчитывая себе чтение одной и той же лекции нескольким таким группам как чтение разных лекций (что можно оправдывать совершенно реальным недостатком помещений). В-четвертых, они могут вести дополнительные занятия (например, подготовительные для абитуриентов), которые оплачиваются не по общей тарифной сетке, а по иной, более выгодной таксе. В-пятых, если на факультете существует, например, совместная магистерская программа с каким-либо западным университетом[42], а они знают иностранные языки и могут разработать программу, не отпугивающую иностранных партнеров, то они могут преподавать и там. В-шестых (и во многих вузах — в главных), они могут торговать оценками за зачеты и экзамены[43].

Большая часть этих способов (за исключением торговли оценками) дает финансовое вознаграждение только ценой значительных перегрузок, которые практически изымают преподавателя из экономики внимания его/ее дисциплины. Чтение лекций не оставляет времени не только на то, чтобы проводить какие-то исследования и публиковаться самому, но и на то, чтобы следить за развитием дискуссии по своей теме. Действительно, выигрышной экономической стратегией на этом рынке является аккумуляция информации, минимально необходимой для того, чтобы быть в состоянии читать максимальное количество разных пользующихся спросом курсов, где спрос определяется требованиями Госстандарта. Детальное знание современного состояния какой-то сравнительно узкой области (то, что обычно необходимо для включения в обмен идеями с коллегами), приносит лишь очень небольшие выгоды. По темам типа «Теории революции» или «Теории рационального выбора» можно прочитать от силы один-два спецкурса в год (причем, если не удается сделать эти спецкурсы по выбору обязательной частью расписания какой-нибудь кафедры, эта возможность открывается даже не каждый год). Напротив, благодаря Госстандарту «История социологии» или «Методы» могут быть прочитаны десятки раз с минимальными изменениями. Госстандарт, созданный как попытка сдержать деградацию образовательных курсов, создает самостоятельную специализацию «стандарт­ного преподавателя социологии», который вряд ли может сказать коллегам что-то новое.

Правила, регулирующие продвижение в университете, требуют от преподавателя некоторых академических достижений. Для получения следующей степени или звания необходимы публикации, и даже для сохранения должности, вообще говоря, необходимо при аттестации представить некоторое количество работ, напечатанных за последние годы. Фактически, однако, на большинстве факультетов это правило или молчаливо игнорируется, или обходится с помощью чисто ритуальных жестов. Как мы видели выше, большинство факультетов имеют свой журнал или сборник, как правило, признаваемый ВАК, где преподаватель— по знакомству с редактором — может опубликовать что угодно в нужные сроки. Кроме того, во время аттеста­ции засчитываются тезисы университетских конференций, которые вообще не проходят никакого контроля качества, а публикуются за минимальный взнос (обычно в пределах 300 рублей) в пользу оргкомитета. Си­стема ВАКовских журналов создает некоторые препятствия, но только для людей, не имеющих прямого отношения к доминирующим университетам. Учитывая, что представители вузов составляют большин­ство как среди членов самой ВАК, так и во всевозможных учебно-методических объединениях, крайне маловероятно, что эти органы выступят с какими-то инициативами по ужесточению правил, регулирующих научную продуктивность преподавателей.

Эта система институциональных рамок порождает особое интеллектуальное явление — «университет­скую науку», делающуюся на основании минимальных временных и материальных ресурсов с помощью интеллектуальных инструментов, которые предоставляет в распоряжение преподавателя чтение общеобразовательных курсов[44]. В лучшем случае эта наука представляет собой комментирование небольшого числа классических текстов, упоминаемых в Госстандарте, в свете собственных политических и социальных воззрений автора (к чему относятся, например, бесконечные обсуждения тезиса о роли религиозных факторов в развитии экономики у Вебера или его же идеи «ценностной нейтральности» (именно в этом академиче­ском мире «высокая методология», не имеющая никакого отношения к практике исследований, достигла своего расцвета). Другой столь же популярный жанр — нормативные рассуждения о «месте социологии в системе социогуманитарных наук» — нечто такое, что для преподавателей, вынужденных постоянно разграничивать предметы с представителями других дисциплин, имеет безусловную личную релевантность.

Если эта версия «дешевой науки» опускается до сбора эмпирических данных, то, как правило, в одном из двух направлений. Во-первых, наличие под рукой легко доступных информантов — студентов — делает возможным проведение опросов и написание текстов по «социологии молодежи» (сканирование СОЦИСа за 90‑е годы обнаруживает, что около трети всех эмпирических исследований делались именно на этой выборке).

Вторым основным направлением является история русской социологии. Этому направлению исследований стоило бы посвятить отдельную статью как яркому примеру «изобретения национальной традиции» в масштабах одной дисциплины. Здесь приходится ограничиться констатацией того, что реанимация идей социологов типа Ковалевского или Кареева является сравнительно малозатратным предприятием (как правило, требуется лишь прочитать их статьи вековой давности и пересказать их с комментариями типа: «ЗдесьN. независимо пришел к тем же выводам, что и Вебер», при весьма свободном понимании того, что значит «те же выводы»).

Выгода от этой работы двоякая. С одной стороны, она засчитывается как публикация в отчетах по научно-исследовательской работе и тому подобных документах. С другой стороны, она дает внутренний иммунитет к неприятным ощущениям, возникающим при сравнении своей работы с работой более погруженных в современные западные теории коллег, и даже обеспечивает некоторые аргументы, которые можно применить против этих коллег, если те попробуют так или иначе использовать свои преимущества[45].

В целом пространство внимания образовательного сегмента дисциплины организовано именно так, как и можно ожидать на основании наших исходных предположений. Надо оговориться, правда, что о едином пространстве внимания в этом случае можно вообще говорить только с известной долей условности. Так, на факультете социологии СПбГУ на протяжении тех нескольких лет, когда автор мог его наблюдать, несмотря на усилия декана, так и не появилось общего регулярного семинара, а немногочисленные конференции никогда не собирали вместе даже малой доли преподавателей и аспирантов. Обмен идеями происходил только на уровне отдельных — и далеко не всех — кафедр. Большинство сотрудников факультета ни за что не смогли бы ответить на вопрос, экспертами в какой области являются 80% их коллег, поскольку никогда не обсуждали с последними вопросы, касающиеся их исследовательской работы. Тем более не существовало никаких регулярных интеллектуальных взаимодействий с другими городскими факультетами.

Все, что дает этому пространству некоторую общность, — это связи с единым центром, в котором располагается Учебно-методическое объединение (УМО), оценивающее соответствие вузовских программ Госстандарту и присваивающее гриф «Рекомендовано» учебным пособиям. Руководство УМО, во главе которого уже долгие годы стоит Владимир Добреньков, обладает значительной административной властью: открытие нового отделения или набор магистров по новой специальности требует его одобрения[46]. Как и любое другое фор­мальное правило в данной системе, это может быть использовано для извлечения финансовых выгод. Так оно и используется. Добреньков вместе с коллегой Альбертом Кравченко числится автором серии самых тиражируемых вузовских учебников по социологии в России, покупка и использование которых факультетом в учебном процессе является — по крайней мере, как в то верят во многих вузах — «единственным способом не испортить с ним отношения»[47]. Те небольшие объемы внимания, которые вообще циркулируют в этом секторе дисциплины, концентрируются и перераспределяются исключительно административными сред­ствами.

Грантовая экономика и ее академический мир

Появление в России первых распределяющих индивидуальные гранты западных фондов 15 с лишним лет назад было встречено всеобщим энтузиазмом. К этому энтузиазму с тех пор примешалась значительная доля обоюдного разочарования. Представители фондов недоумевали по поводу результатов одного из самых масштабных экспериментов по стимуляции академического роста отдельного региона[48]. Несмотря на то что большая часть денег была потрачена на поддержку социальных наук, российские социологи и их коллеги из смежных дисциплин по-прежнему находятся на далекой периферии мирового рынка академического внимания. Самым очевидным результатом деятельности фондов было появление сети людей, рассматривавших их как основной источник средств к существованию. Отношение этих людей к западным фондам и западным коллегам в целом часто носит отпечаток хронической амбивалентности, которая находит выход в чередующихся рассуждениях о том, что живущие на гранты ученые являются «единственной адекватной» частью постсоветских исследователей, и о грантовой экономике как об «академическом колониализме Запада» (и то, и другое часто можно услышать из одних и тех же уст).

На первый взгляд, от представителей этой среды мы могли бы ждать гораздо более эффективных обменов вниманием, чем от тех, кто принадлежит к образовательному сегменту сообщества. Взаимодействие с западными коллегами требует овладения теми же теориями, которыми пользуются эти коллеги, и, таким образом, стимулирует большие инвестиции внимания в слежение за текущей дискуссией, чем те, которые необходимы для выполнения роли преподавателя. Технических возможностей для подобного слежения в этом сегменте было также существенно больше. За счет стажировок, грантовой поддержки закупок литературы и обеспечения допуска к электронным полнотекстовым базам его представители имели доступ к информации, которой их коллеги, занятые преподаванием, зачастую были физически лишены. Институты оценки и распределения ресурсов, которые фонды пытались внедрить, не позволяли управлять потоками дисциплинарного внимания за счет административных средств, как это происходило со вниманием в образовательном сегменте сообщества. Вертикальные связи («руководитель — подчиненный», «учитель — ученик») в этом академическом мире играли гораздо меньшую роль, а горизонтальные — значительно большую. Фонды преуспели в создании чрезвычайно разветвленной сети личных контактов, связывающей молодых исследователей из Петербурга с исследователями из Самары, Ульяновска, Томска, Саратова и Иркутска с первых же шагов их профессиональных карьер. Как следствие этого, они преуспели также в создании общенационального рынка труда, на котором спрос на квалифицированную рабочую силу для участия в исследовательских проектах легко встречался с предложением.

Между тем сегмент социологии, ориентированный на грантовую экономику, представляет собой даже менее развитый в некоторых отношениях рынок внимания, чем его образовательный аналог. Несмотря на вероятную грантовую поддержку, представители этой сети так и не создали собственного стабильно выходящего дисциплинарного журнала[49]. Паттерны их цитирования — рассматривая цитирование как основной вид документации, фиксирующий транзакции внимания, — указывают на то, что обмен вниманием среди самих представителей этой среды был чрезвычайно низким. Они значительно чаще, чем их коллеги из вузов, цитировали источники на ино­странных языках, но значительно реже — российских коллег. Если для сегмента, ориентированного на образовательные рынки (как и для сегмента, представленного СИ РАН и прочими академическими институтами), сущест­вовал жестко фиксированный фокус внимания, в котором располагались персонально Владимир Добреньков и Владимир Ядов, то для ориентированного на грантовую экономику сегмента такой фокус внутри самой сети просто отсутствовал. Между тем наличие общих фокусов внимания, в которых находятся конкретные индивиды или группы, является одним из основных показателей эффективности экономики внимания. Неэффективные экономики внимания не позволяют профессио­нальному сообществу произвести работу, которая считалась бы значительной частью его членов «значимой» и «важной». В этом смысле характерно, что почти все общенациональные репутации в современной российской социологии были созданы еще в СССР[50].

Наибольшее количество ссылок в работах обитателей академического мира грантовой экономики приходится на зарубежных классиков типа Бергера и Лукмана[51]. Между цитированием Ядова и цитированием Лукмана, однако, есть существенная разница: отсутствует даже теоретическая вероятность того, что Лукман когда-либо ответит на внимание, уделенное им российскими исследователями в русскоязычных публикациях. Обмена вниманием не происходит, а вместо инвестиций в изучение работ коллег, которые однажды могут принести плоды в виде увеличения собственного рейтинга за счет ответного цитирования, имеет место демонстративное потребление престижных интеллектуальных благ в стиле Веблена.

Преобладающий паттерн распределения внимания в этом сегменте выглядит следующим образом. Некоторое количество теорий и методов импортируется и распространяется на российском рынке. Те, кто импортирует их, получают в российской социологии известность, однако преимущественно в качестве ре-трансляторов, а не изобретателей теорий или методов. Самые успешные в привлечении внимания фигуры в этом сегменте создали свою репутацию за счет импорта западных теорий. В качестве примеров можно упомянуть ввоз и популяризацию неоинституциональной экономической социологии, исторических теорий государства, cultural studies, качественной методологии, Бруно Латура, Бурдьё и гендерной теории. Каждый сколько-нибудь включенный в жизнь этого сегмента профессионального сообщества легко поставит против этих наименований фамилии исследователей или локализацию исследовательских групп, которые ознакомили русскоязычную публику с соответствующими концепциями[52]. По понятным причинам преимущества в импорте имели те, кто приступил к нему первым (скажем, первым опубликовал соответствующий перевод), и/или те, кто был лично связан с производителем и имел доступ к эксклюзивным материалам. Именно они вошли в элиту ориентированного на грантовую экономику сегмента профессии.

Таким образом, основные потоки внимания в этом сегменте были направлены вовне национальной академической системы или на тех, кто служил связующим звеном между мировой и русскоязычной дискуссией. Обратное движение было редким явлением, а горизонтальное перераспределение внимания между теми, кто находился на периферии этой системы, практически отсутствовало[53]. Далее обсуждаются некоторые причины этой конфигурации. Пока отметим только то, что подобный паттерн обменов вниманием практически исключал возможность завоевания признания каким-либо иным путем, кроме импорта интеллектуальной продукции, и в каком-либо ином качестве, кроме качества ее импортера.

Как минимум некоторые из причин этой неразвитости рынка внимания кроются в самом функционировании институтов грантовой поддержки, или, вернее, в сочетании особенностей этих институтов и условий предельной бедности, в которых приходилось существовать получателям грантов. Далее будут разобраны три таких эффекта: (1) пролетаризация значительной части участников грантовой экономики; (2) предпочтение — даже среди тех, кто избежал полной пролетаризации, — «быстрой экономики», не оставляющей времени на работу по привлечению внимания к своим трудам и фактически сводящей список этих трудов к отчетам по грантам; (3) селекция теорий, методов и проблем, которые позволяют получать поддержку и дальше, но фактически исключают привлечение внимания к своей персоне. Далее мы рассмотрим эти три эффекта по очереди.

1. Пролетаризация

Несмотря на видимую эгалитарность и распространение горизонтальных социальных сетей, сегмент, ориентированный на грантовую экономику, достаточно жестко стратифицирован[54]. Эта стратификация возникает на основании достаточности ресурсов (контактов с западными коллегами, осведомленности о возможностях получения финансирования) для получения грантовой поддержки проектов, вписывающихся в область собственных исследовательских интересов индивида. На высшем уровне этой классовой системы находятся те, кто может привлечь достаточные средства, чтобы инициировать масштабный проект и привлекать к нему других социологов в качестве рабочей силы. На среднем уровне — те, кто может стабильно обеспечивать работой по избранной теме себя, но не может добыть достаточно средств, чтобы привлечь других. Наконец, внизу находятся те, кто вынужден зарабатывать на жизнь, занимаясь исследованиями, которые никак не встроены в их предполагаемую специализацию, и продавая свою рабочую силу или напрямую западным партнерам, или действующим на их средства российским менеджерам[55]. Эти последние могут или работать постоянно на одного и того же патрона, превращаясь таким образом в его клиентов, или продавать свою рабочую силу то одному, то другому, становясь пролетариями.

Как сразу бросается в глаза, в описанную здесь стратификацию вписаны механизмы, обеспечивающие ее устойчивое воспроизводство. Каждый коллективный проект, привлекающий рабочую силу исследователей, к чьей области специализации он не принадлежит, вносит вклад в упрочение репутации тех, кто им руководит, и только отнимает время, которое можно было бы инвестировать в собственную репутацию, у тех, кто на него или нее работает. Специализация на какой-то области исследования требует времени и сил на знакомство с литературой, завязывание контактов, проведение исследований и публикацию их результатов. Никто не может специализироваться более чем на нескольких таких областях. Работа вне своей области представляет собой потерянное зря — с точки зрения привлечения внимания — время, поскольку, во-первых, отсутствие всех этих ресурсов вряд ли позволит написать заметную работу, а во-вторых, даже если это каким-то образом и получится, польза от такого успеха будет минимальной. Известность среди коллег вне нашей специализации все равно не приносит никакой существенной пользы. Тем, кто вынужден заниматься проектами то в одной области, то в другой, приходится отказаться от надежд сделать себе имя в какой-либо из них. Как ни странно, в лучшем положении здесь оказываются те, кто с самого начала работает в качестве полностью зависимого от крупного патрона клиента, поскольку постоянство инвестиций патрона в одну из областей передается и тем, кто на него работает. В значительно худшем положении находятся пролетаризированные исследователи, которые пытаются совмещать подработки с выстраиванием самостоятельной научной карьеры.

Противопоставление «проектов, которые делаются просто ради денег, чтобы заплатить за квартиру», «грантовой проституции чистой воды» проектам, которые рассматриваются как важная часть соб­ственной академической биографии, — тема, которая регулярно всплывает во время неформального общения в этой среде. Однако оценить относительный вес каждого из этих типов в жизни индивида или института достаточно затруднительно. Тем не менее ниже изложены факты, взятые из исследования ЦНСИ— одного из первых и крупнейшего в России института, живущего целиком на западные гранты.

Перед тем как перейти к ним, необходимо сделать одно терминологическое замечание[56]. Понятие «грант» используется в этом параграфе так, как оно обычно употребляется в описываемой в нем среде — как обозначение любых западных денег, выделенных на исследование. Условия выделения этих денег, как и характер работы, которую необходимо выполнить, чтобы по ним отчитаться, могут быть совершенно разными. «Грант» в этом широком смысле варьируется от денежных средств, выигрываемых на открытом конкурсе проектов с широкой тематикой, до сдельно оплачиваемой работы по сбору интервью для какого-нибудь западного исследователя. «Грантами» называются деньги, выделяемые индивидам, исследовательским группам или институтам (гранты на поддержание инфраструктуры). Эти разные формы финансирования дают совершенно разные эффекты в плане стимуляции собственной академической продуктивности. Ниже мы остановимся на одной из разновидностей грантов, которая, однако, занимала в жизни ЦНСИ исключительно важное место.

Из всех видов работ участие в совместных с западными партнерами проектах первым подпадает под подозрение как содержащее элементы прямой эксплуатации. И действительно, мы можем увидеть, что, хотя фактически большая часть работы, проделываемой представителями ЦНСИ, осуществляется в рамках таких совместных проектов, участие в них редко связано с их долговременными профессиональными интересами. Согласно сведениям, представленным в официальном буклете ЦНСИ (Центр… 2006а), в 2004–2005 годах 39 сотрудников[57] Центра участвовали в 93 исследовательских проектах. Из этих проектов 44 были совместными с другими организациями, из них 25 — совместными с западными, 19 — с российскими партнерами. Поскольку в некоторых проектах было задействовано несколько человек, а один сотрудник мог участвовать в нескольких проектах, то количество случаев участия-сотрудников-в-проектах равнялось в общей сложно­сти 172. На долю совместных с российскими партнерами приходилось 38 участий-сотрудников-в-проектах, на долю совместных с иностранными — 65, всего — 103.

Сравнивая данные этого буклета с данными следующего, посвященного 15-летию ЦНСИ (Центр… 2006б), мы можем получить следующую простую статистику, показывающую, какова была вероятность для проекта завершиться публикацией статьи[58] в зависимости от формы его финансирования в течение трех лет от начала действия гранта (см. табл. 3).

Мы видим, что (если предположить относительное равенство разных проектов с точки зрения затраченного на них времени) более половины труда сотрудников ЦНСИ уходило на проведение исследований по совместным проектам (60%) и более трети (38%) — на проекты, совместные с западными партнерами. Мы видим также, что вероятность выхода последующей публикации по этим проектам была несравненно ниже, чем вероятность публикации по результатам гораздо меньших в финансовом отношении индивидуальных стипендий и грантов. Причина хорошо понятна: индивидуальные стипендии люди получали под те темы, которыми они хотели заниматься и дальше, и поэтому видели перспективу в завоевании внимания исследователей по той же теме[64]. В конце концов, эти темы, в отличие от тех, которыми они занимались за деньги, были им гораздо больше лично интересны[65].

Характерно в этом смысле, что наиболее масштабные совместные проекты, в которых принимали участие наибольшее количество сотрудников, зачастую не приводили ни к каким публикациям вовсе. В 2004–2005 годах мы имеем шесть проектов, в которых было задействовано четыре и более человек: «Между интеграцией и переселением: Месхетинские турки» (Проект Европейского центра по делам меньшинств, Фленсбург, пять человек), «Бум посредников и неформальные отношения в бизнес-сфере и повседневной жизни: тури­стические фирмы, таможенные брокеры и челноки в Санкт-Петербурге» (Совместный проект с институтом Джефферсона, Вашингтон, четыре человека), «Вдали от городов: Жизнь восточноевропейского села» (Совместный проект с университетом Магдебурга, шесть человек), «Повседневная эстетика в советской коммунальной квартире» (Совместный проект с Шеффилдским университетом, четыре человека), «Формирование среды обитания: Процессы модернизации на Северо-Западе России» (совместный проект с Университетом Луллеа, пять человек). Даже при очень широких критериях того, что считать «представляющей результаты проекта статьей», на конец 2006 года по мотивам этих проектов опубликовано не более четырех текстов (Мейлахс 2006; Чикадзе 2006; Богданова 2006; Чикадзе 2004)[66].

Другой характерный пример: официальный буклет, посвященный 15-летию ЦНСИ, содержит 25 персональных страниц, представляющих научных сотрудников института, проживающих в России[67] (ЦНСИ… 2006а). Для этих страниц самими сотрудниками было отобрано 96 статей, наилучшим образом, с их точки зрения, дополняющих их интеллектуальный портрет. Из этих статей не более четверти (24) можно было соотнести с названием какого-либо совместного проекта, в котором сотрудникам приходилось участвовать. Более половины (62) явным образом не были связаны ни с одним таким проектом (14 статей автор затруднился классифицировать, поскольку они были посвящены более широким теоретическим и методологиче­ским вопросам).

Количественные оценки, которые можно сделать на основании этих данных, разумеется, очень приблизительны. Тем не менее похоже, что от трети до половины времени и сил молодых исследователей, принадлежащих к ориентированному на грантовую экономику сегменту профессии, тратятся на проекты, в которых они участвуют в качестве наемной рабочей силы и которые они не рассматривают как сколько-нибудь существенную часть своей профессиональной траектории. Разумеется, эта доля распределена очень неравномерно: для «кулаков» в этой стратификационной системе она пренебрежимо мала, а силы «пролетариата» поглощает целиком.

При распространении этих данных на российскую социологию в целом надо, однако, иметь в виду, что у сотрудников ЦНСИ больше возможностей для выбора проекта, в котором они могут участвовать, чем у сотрудников какого-либо другого исследовательского института. В силу размера Центра и его международной известности в него стекается значительное количество предложений[68]. Те, кто не существует в настолько же богатой ресурсами среде, — что, вероятно, относится к подавляющему большинству российских социологов— вынуждены продавать себя на значительно менее выгодных условиях.

2. Быстрая грантовая экономика

Необходимость периодически подрабатывать, участвуя в проектах, которые не имеют никакого отношения к избранной индивидом специализации, является, однако, не единственным неприятным следствием постоянной нужды. Другой и, возможно, имеющий еще худшие последствия эффект — сам стиль работы, который вытекает из безденежья. Цикл исследовательского проекта в грантовой экономике начинается с написания заявки или поиска партнера и продолжается полевым периодом, за которым следует подготовка отчета. Последней фазой цикла, по логике вещей, должна становиться публикация результатов: подготовка статей и книг, а также посещение соответствующих конференций. Этот этап, однако, не оплачивается непо­средственно из грантовых средств и только откладывает переход к работе по следующему гранту. Для ученых «бедной науки» существует очень сильный соблазн перескочить через этот этап, сразу приступив к новой оплачиваемой работе. Такая стратегия, максимизирующая экономические выигрыши в краткосрочной перспективе, очевидным образом снижает выигрыши в известности и соответственно экономические выигрыши в перспективе долгосрочной. Все это очень хорошо осознается самими исследователями, однако необходимость быстрого получения наличности ограничивает свободу их маневра.

На примере ЦНСИ мы видим, как работает этот «порочный круг бедности» в экономике внимания. Большая часть его сотрудников постоянно перегружена текущими проектами[69]. Книги, подводящие результаты крупных проектов, которые должны были бы стать визитной карточкой института, годами остаются недописанными, поскольку то один, то другой из соавторов не может уделить несколько дней написанию своих разделов, и ни у кого нет времени на их редактирование. На конец 2007 года недописанными оставались пять коллективных монографий, включая, например, итоговую книгу по «деревенскому проекту» — самому крупному из всех проектов ЦНСИ за все время его существования, или собираемый с 2001 года том «Социолог в поле», который должен был закрепить за Центром статус главного оплота качественной методологии в национальном масштабе.

Последние годы только усилили этот прессинг на каждого из сотрудников Центра. Рост цен стремительно сокращал зарплаты, выплачиваемые в валюте или рублевом эквиваленте, однако эти зарплаты оставались неизменными. Так, фонд Белля сохранил исходный размер стипендий в 200 марок (100 евро), фонд МакАртуров все 10 лет действия программы индивидуальных грантов выдавал по 600 долларов, а стипендия слушателей Европейского университета колебалась на уровне 100–120 долларов, фактически сократившись даже по номиналу с конца 1990-х годов. Если в начале 1990-х и после дефолта эти суммы были весьма внушительными (100 долларов осенью 1998 года считались в Петербурге приемлемой зарплатой для молодого специалиста, только что окончившего университет), то к 2007 году они превратились в мизерные. Цены на аренду жилья — основная статья расходов многих российских молодых ученых — в Петербурге за этот период выросли примерно в четыре раза.

Более того, на фоне этого абсолютно сокращения доходов последовало сокращение относительное, внутри профессии. Зарплаты преподавателей и стипендии аспирантов Европейского университета, служившие прежде символом преуспевания их сегмента дисциплины, сравнялись, а затем и стали уступать зарплатам и стипендиям их коллег из СПбГУ. Сегмент стремительно терял конкурентоспособность на рынке труда. Для ЦНСИ это отразилось прежде всего в замедлении притока новых людей: из нынешних научных сотрудников ни один не присоединился к Центру после 2004 года, а ядро составляют люди, пришедшие еще в 1990-х. Старые сотрудники могли — за счет естественного приращения в ходе карьеры всевозможных социальных ресурсов — компенсировать для себя сокращение зарплат изобретением новых возможностей для заработка, но новым людям оказывалось очень сложно найти для себя какую-то нишу[70].

Сокращение фактической заработной платы в рамках каждого проекта заставляло российских участ­ников грантовой экономики соглашаться на все большее и большее их количество. Потребовалось бы специальное исследование политики фондов и спроса на рынке исследовательского труда, чтобы объяснить, почему заработная плата не повышалась пропорционально росту цен и инфляции доллара. Фактом остается то, что она не повышалась, и это обстоятельство дополнительно укрепило положение тех, кто появился на рынке раньше, поскольку в момент, когда они начинали свою карьеру, финансовые условия работы позволяли проводить исследования более тщательно и тратить больше времени на продвижение их результатов, чем это было с пришедшими следом. Как и в случае со всеми прочими интеллектуальными се­тями, в выигрыше оставались те, кто начал эксплуатировать новую институциональную базу первым (Collins 1989).

Единственной крупной исследовательской работой, тему которой молодые представители ориенти­рованного на грантовую экономику сегмента выбирали более-менее в соответствии со своими интересами и которую они вынуждены были довести до конца и превратить в цельный текст, была их диссертация. Неудивительно, что написание диссертации превращается для них в мучительный процесс, растянутый на долгие годы, и что большинство из них защищается сравнительно поздно по отечественным стандартам, если защищается вовсе. Если для молодых преподавателей соцфака СПбГУ средним возрастом защиты становится 25–26 лет, то для представителей описываемой в этом параграфе части профессионального сообщества 
30 считается ранним сроком, несмотря на то, что их опыт участия в исследованиях и теоретический кругозор, как правило, несравненно шире. Из 27 научных сотрудников, работавших в ЦНСИ в конце 2007 года, ученые степени имели всего одиннадцать (десять кандидатов наук и один habilitation — Ингрид Освальд), причем из этих одиннадцати четверо получили степень до прихода в Центр и не по социологии.

3. «Дешевая теория»

Наконец, необходимость существовать в рамках грантовой экономики накладывает отпечаток на выбор, который определяет интеллектуальное лицо индивида — выбор области специализации, теоретических ориентаций и методологии. Влияние приоритетов фондов на выбор специализации наиболее очевиден, но при этом наименее проблематичен. Многие фонды определяли список приоритетных тем, которые соответ­ствовали представлениям их экспертов об основных проблемах российского общества. Интересы партнеров из западных университетов были шире (отметим широкий интерес к историческим исследованиям советского общества), однако относительные гарантии постоянной занятости в рамках избранной специализации все равно имели только те, кто занимался одной из приоритетных тем. Неудивительно поэтому, что направления исследований организаций, специализировавшихся на грантовом рынке, часто повторяли эту структуру прио­ритетов.

Это структурирование предложения запросами внешнего заказчика на национальном рынке внимания часто вызывало нарекания — в духе теорий академической зависимости (Alatas 2003) — как навязанная интеллектуальным колониализмом иррелевантность проблематики исследований подлинным интересам общества. Существующую здесь проблему не стоит, однако, преувеличивать. Список приоритетов фондов все­гда был достаточно широким, чтобы подавляющее большинство социологов могло найти компромисс между своими интересами и интересами грантодающих организаций («я хотела заниматься феноменологией пост­модерной идентичности… поэтому жила с разных грантов про права меньшинств»[71]). Гораздо туже была узда, налагаемая на гранты другими сторонами жизни.

Для того чтобы текст был идентифицирован как социологический, он должен опираться на соответ­ствующий теоретический аппарат. Аккумуляция должного культурного капитала (познаний в социологи­ческой теории), таким образом, была необходимой предпосылкой получения денег со стороны западных партнеров или фондов, и занимавшие эту экономическую нишу исследователи быстро приобретали соответствующую компетентность. Проблема заключалась в том, что они действовали под сильным давлением обстоятельств, принуждавших их как можно скорее накопить необходимый минимум этого человеческого капитала и в дальнейшем жить с него, не пытаясь приумножить его или произвести его апгрейд. Расширение теоретического кругозора представляло собой тот самый вид долговременных инвестиций, который они не могли себе позволить. Как правило, российские агенты грантовой экономики осваивали один-единственный теоретический язык, который и использовали в дальнейшем как универсальный инструмент (чаще всего этой теоретической валютой оказывалась расширительно понятая «качественная социология»).

С этим подходом к инвестициям внимания в изучение теории связано несколько незаметных на первый взгляд, но в долговременной перспективе очень серьезных осложнений. Во-первых, человеческому капиталу в социальных науках свойственно устаревать[72]. Во-вторых, то обстоятельство, что контрагентами, которым приходилось доказывать ценность своей работы, были западные исследователи, приводило к тому, что роль основной интеллектуальной валюты неизменно доставалась западной же теории. Изучение тек­стов на иностранном языке стало гораздо более выгодной инвестицией внимания, чем изучение текстов на русском: при подготовке заявки на иностранном языке только на них и можно было при случае сослаться. Теоретический текст, существующий исключительно на русском языке, исходно представлял в этом смысле значительно меньшую ценность. Многократно оплаканное отсутствие русскоязычной теоретической дискуссии является неизбежным следствием этого положения вещей. Характерно, что работы российских ученых, которые все же создали себе некоторую репутацию в этом сегменте дисциплины, как правило, были доступны как на русском, так и в переводах на английский (или, чаще, как на английском, так и в переводах на русский).

Наконец, преобладающие методы исследования также подвергались селекции на основании их вписываемости в потребности грантовой экономики. Методы, требовавшие долгого и тщательного изучения, проигрывали тем, освоить которые можно было относительно быстро. Методы, использование которых предполагало значительные финансовые затраты, уступали в этой конкуренции тем, которые не требовали ничего, кроме минимальных технических средств. Наконец, методы, применение которых предполагает долгие перио­ды исследовательской работы, отступали перед теми, которые позволяли быстро завершить проект и приступить к следующему. Первое и второе практически исключало использование современной статистики, обучение которой занимает много времени и которая, как правило, требует проведения дорогостоящих опросов. Третье исключает социально-исторические исследования и продолжительную этнографическую полевую работу[73].

Что остается? Неформализованные интервью и дискурс-анализ, которые обладают тем достоинством, что их качественное исполнение отличается от некачественного, прежде всего, тщательностью интерпретации, а не количеством и характером собранного материала. Эти соображения проливают дополнительный свет и на теоретические предпочтения ориентированного на грантовый рынок сегмента профессии. Теории предполагают определенные методы исследования. Фуко и cultural studies приобрели такую популярность, а Коулмэн и social science history не имели никаких шансов, поскольку первые легко сочетались с исследовательской практикой, на которую молодые российские агенты грантовой экономики были заведомо обречены, а вторые не могли быть вписаны в нее.

Заключение

Попробуем резюмировать все сказанное выше. Недостаток финансирования институтов науки вызы­вает изменения в логике поведения ученых, прежде всего в пропорции их усилий, направленных на успех в«экономике денег» и «экономике внимания». Работа, которая может принести известность спустя какое-то время, откладывается в сторону ради работы, которая принесет заработок немедленно. Эти изменения трансформируют всю систему обменов вниманием, составляющую научную коммуникацию. Результатом становится общее снижение ее эффективности — если хотите, сокращение совокупного интереса, который работы российских социологов представляют для их коллег. Многократно констатированное не-возникновение в России самостоятельных теоретических групп, фрагментация «пространства внимания» дисциплины, приводящая к многократному дублированию результатов, не завершающемуся кумуляцией, наконец, появление огромного количества чисто ритуальных публикаций и ритуальных мероприятий, никем не рассматриваемых как средство обмена информацией, являются составными частями этого положения вещей.

Ни одна из нескольких сосуществующих параллельно в России институциональных баз научной жизни— ни «грантовая экономика», ни система вузов Министерства образования, ни Академия наук — не смогла вполной мере компенсировать негативные последствия для экономики внимания, вызванные измене­нием мотивации ученых. Сами эти базы стали основанием для фрагментации дисциплины, создав ее «академиче­ские миры», изолированные друг от друга. «Академический мир» государственных кафедр и факультетов социологии создал, возможно, наименее благоприятные условия для включения его обитателей в экономику внимания, не предоставляя им практически никаких вознаграждений за успех в ней и, наоборот, выплачивая значительные премии за то, что те соглашались на работу, не имевшую к приобретению научной репутации никакого отношения. Противоположный ему во многих отношениях мир «грантовой экономики» дает значительно более противоречивую картину. Его обитатели имели значительно большие ресурсы и стимулы для того, чтобы эффективно инвестировать собственное и привлекать чужое внимание. Существовали, однако, и ограничения, связанные со структурой грантового финансирования: некоторые темы, подходы, стратегии и методы исследования позволяли обеспечить более высокий уровень экономической безопасности. Это обстоятельство производило весьма жесткую селекцию стилей работы, в результате которой реально было проведено лишь незначительное число исследований из потенциально способных привлечь внимание коллег. И даже результаты этих немногих часто не становились последним известны.

Вопрос, обсуждением которого этот текст должен закончиться, касается применимости всего сказанного к более широкому российскому контексту. Петербургский случай специфичен. Насколько известно автору, нигде больше в стране не имеет места столь же явная дифференциация организационных баз и изоляция их социальных сетей. Даже в Москве, общее количество социологов в которой, вероятно, не меньше, чем в Петербурге, мы не обнаруживаем столь же четкой сегрегации молодых и полностью ориентированных на интернациональную науку исследователей и старших по возрасту и ориентированных на российские фонды, исследования для отечественных заказчиков и ресурсы Академии наук ученых. Московский Институт социо­логии РАН значительно теснее связан с университетами, чем его бывший петербургский филиал (поставляющий преподавателей только на небольшой факультет социологии Государственного университета культуры и искусств). В меньших по размеру городах представителям этих трех сегментов часто приходится уживаться в пределах одной-единственной организации. У автора сложилось впечатление, что сама по себе простран­ственная близость не влечет за собой изменений в каждом из этих трех стилей академической жизни, но потребуется больше данных, чтобы эта уверенность получила документальное подтверждение.

Приложение

Данные, использованные в этой статье, начали собираться автором задолго до того, как были им распознаны в качестве данных. По сути дела, они коллекционировались им на протяжении 13 лет с момента его поступления на факультет социологии СПбГУ и соответственно с первого соприкосновения с петербургской социологией. С тех пор автор успел приобрести личное знакомство с большинством описанных выше организаций. На факультете социологии СПбГУ он учился в 1994–1999 годах, а затем защитил там же диссертацию в 2003 году и преподавал в 2005–2007 годах. В 1997–1998 годах он недолгое время работал лаборантом в СИ РАН, где затем учился в аспирантуре между 1999 и 2003 годами. С 2001 года он является сотрудником ЦНСИ, а с 2006 года — преподавателем Европейского университета в СПб. С осеннего семестра 2007 он работает в «Вышке». Более систематический сбор данных был начат им в 2002 году, в сотрудничестве с Ириной Олимпиевой и Натальей Кравец (информация для справочника СПАС и анкетный опрос членов ассоциации), а также с Федором Погореловым (интервью и анкетный опрос).

Рис. 1 и 2 представляют результаты анализа корреспонденций. Данные получены из справочника ­«Социологи Петербурга: Кто есть кто» и в ходе анкетного опроса членов СПАС, проводившегося в 2003 году[74]. Оси соответствуют двум первым факторам (для рис. 1 общее количество объясненной инерции равно 29,1%, для рис. 2 — 30,2%). Переменным на рисунке соответствуют следующие формулировки вопросов: (данные, полученные на выборке всех членов Ассоциации (N = 167), обозначены литерой С, данные анкетного опроса (N = 93) — литерой А).

41–50 — от 41 до 50 лет на 1 января 2004 (С)

51–60 — от 51 года до 60 лет (С)

berluc — упомянул(а) «Социальное конструирование реальности» Бергера и Лукмана в качестве наи­более повлиявшей книги (А)

cisr — сотрудник Центра независимых социологических исследований (С)

constructivist — идентификация своей теоретической позиции как «конструктивистской» (А)

content — использовал(а) контент-анализ в течение последних пяти лет (А)

correlate — использовал(а) корреляционный анализ в течение последних пяти лет (А)

discourse — использовал(а) дискурсивный анализ в течение последних пяти лет (А)

doctor — степень доктора наук (С)

electoral — занимался постоянно или время от времени в течение последних пяти лет предвыборными исследованиями (А)

everyday — указал(а) социологию повседневности как «очень интересующую» область иссле­дований(А)

eu — сотрудник Европейского университета в СПб (С)

eued — выпускник Европейского университета в СПб (С)

factor — использовал факторный анализ в течение последних пяти лет (А)

fordegree — зарубежная ученая степень, МА или Ph.D. (С)

forfund — получал(а) гранты от зарубежных фондов (С)

forlang — в анкете указал, что может «свободно участвовать в профессиональной дискуссии» на ино­странном языке (А)

forpub — указал(а) в справочнике публикации на иностранном языке (С)

functionalist — идентификация своей теоретической позиции как «функционалистской» (А)

gender — указал(а) гендерные исследования как «очень интересующую» область исследований (А)

globaliz — указал(а) глобализацию как «очень интересующую» область исследований (А)

histruss — указал(а) социологию повседневности как «очень интересующую» область исследований(А)

jadov — книги В.А. Ядова упомянуты в числе наиболее повлиявших (А)

lectur — чтение лекций в вузе (С)

niiksi — сотрудник НИИ комплексных социальных исследований при СПбГУ (С)

noproject — не указал(а) в справочнике ни одного исследовательского проекта (С)

older than 60 — старше 60 лет (С)

particip — использовал включенное наблюдение в течение последних 5 лет (А)

phenomenology — идентификация своей теоретической позиции как «феноменологической» (А)

positivist — идентификация своей теоретической позиции как «позитивистской» (А)

publications — более 35 (медиана для выборки) публикаций (С)

qualitative — сторонник «качественной методологии» в споре «качественников» и «количественников» (А)

rgnf/rffi — получал(а) гранты РГНФ/РФФИ (С)

siran — сотрудник Социологического института РАН (С)

slavophil — поддерживает «заботу о сохранении и воссоздании национальной социологической школы» (А)

socdep — сотрудник факультета социологии СПбГУ (С)

soczhur — указал(а) публикации в «Социологическом журнале» (С)

spbsocedu — выпускник факультета социологии СПбГУ (С)

stateexp — был постоянно или время от времени в течение последних пяти лет экспертом в государ­ственных учреждениях (А)

telescope — указал(а) публикации в «Телескопе: Журнале наблюдений за повседневной жизнью петербуржцев» (С)

vestnik — указал(а) публикации в «Вестнике СПбГУ» (С)

younger than 40 — младше 41 года (С)

Благодарности

Автор любой социологической статьи может поблагодарить своих коллег как минимум за то, что они дочитали до того места, где выражаются благодарности. Авторы большинства задолжают сообществу значительно больше. Автор этой статьи честно признается, что остался должен практически все, так как все предшествующее этому абзацу есть не более чем систематизация стихийного самоописания дисциплины. Все написанное выше я уже слышал из чьих-то уст. Сложность в том, что этих уст было так много, что перечисление подлинных авторов совпало бы со списком моих российских (и не только российских) коллег, с которыми нас объединяет более, чем однократное столкновение на фуршете. Тем не менее я не стану отказывать себе в удовольствии упомянуть персонально Даниила Александрова, Майкла Буравого, Виктора Воронкова, Елену Здравомыслову, Оксану Карпенко, Наталью Кравец, Ирину Олимпиеву, Федора Погорелова, Николая Скворцова, Кирилла Титаева, Юргена Фельдхоффа и Марию Юдкевич, а также участников обсуждения разных версий этого текста на семинарах Лабораторий институционального анализа и образования и науки ГУ — ВШЭ и Центра независимых социологических исследований.