Krisztina Fehérváry. Politics in Color and Concrete: Socialist Materialities and the Middle Class in Hungary. Bloomington: Indiana University Press, 2013. 312 pp. ISBN 978-0-253-00991-3.

Зинаида Васильева

Зинаида Васильева. Адрес для переписки: Центр исследований науки и технологий (Центр STS), Европейский университет в Санкт-Петербурге, ул. Гагаринская, 3а, Санкт-Петербург, 191187, Россия. zvasilyeva@gmail.com.

Рецензия написана в Центре исследований науки и технологий Европейского университета в Санкт-Петербурге при поддержке гранта Правительства РФ по постановлению 220 (договор №14.U04.31.0001).

Книга антрополога Кристины Фехервари «Политика в цвете и бетоне. Социалистическая материальность и средний класс в Венгрии» исследует взаимосвязи между социалистическим государством, обществом и материальным миром. На примере Венгрии 1950–2000-х годов автор показывает, как трансформации повседневного материального окружения свидетельствуют о смещениях политических смыслов, включенных во взаимодействия людей и предметов. Книга является результатом длительной полевой работы, проведенной автором в середине и во второй половине 1900-х годов в Венгрии, преимущественно в городе Дунайварош (до 1961 года – Сталинварош). Быстрая смена риторики, характерная для этого времени, и изобилие товаров, внезапно заполонивших полки магазинов, вынуждали людей реагировать на эти изменения и конструировать новые смыслы в отношении быта, комфорта и вкуса. Особое внимание Фехервари уделяет исследованию так называемых аффективных сил (affective powers), связывающих материальные объекты и их свойства с социальными и эмоциональными значениями, встроенными в доминирующие дискурсы и практики их повседневного использования.

Предметом исследования оказываются материальные трансформации домашнего пространства, которые автор прослеживает, опираясь на разнообразные источники: фильмы, ТВ-шоу, рекламу, газеты, выставки, модные журналы, сборники рецептов «сделай сам», а также фотографии, интервью и личные наблюдения.

Исследовательский подход Фехервари в значительной степени обусловлен постколониальной теорией с ее интересом к социоэкономическим изменениям в обществах «третьего мира» в результате наступления глобального капитализма (см., например, Miller 1994; для постсоциализма: Humphrey and Verdery 2004; Mandel and Humphrey 2002). В этой перспективе антропологов интересует, прежде всего, как внедрение рыночных механизмов трансформирует привычную структуру потребления и связанные с ней практики и ценности. Таким образом, этнографически насыщенное описание служит средством выявления уникальных отличий, характерных для конкретного сообщества, при исследовании более или менее известного общего процесса (модернизация общества, либерализация экономики, включение в глобальные процессы) и является критическим инструментом уточнения и разработки теории.

В этой теоретической перспективе исследование материальных трансформаций постсоциалистических стран представляет пример особого рода, поскольку сам социалистический проект являл собою вариант модернистской космологии и предусматривал полную трансформацию материального мира и человеческого сознания. В результате материальная среда, сформированная в социалистическую эпоху, неизбежно оказывалась материализованной формой политик и связанных с ними субъективных впечатлений. Однако, в зависимости от внешних исторических и политэкономических обстоятельств, дискурсивные и материальные контуры этого модернистского проекта смещались и влекли за собой многочисленные локальные и субъективные переопределения (см. также: Gille 2007; на русском языке – блоки статей, подготовленные Сергеем Ушакиным (2013а, 2013б)). Так, малогабаритные квартиры, которые в 1960-е годы воспринимались как очевидный признак наступающего прогресса и возвещали триумф нуклеарной семьи, к концу 1980-х годов становятся знаком ущербного пространства, в котором нет места для интимности и личного комфорта. Для интерпретации этого явления Фехервари прибегает к понятию «прошедшего будущего» (Koselleck 1985): то, что некогда служило доказательством прогресса, со временем становится устойчивой характеристикой старомодного быта. Современность, воплощенная в материальности, не успевает за образами будущего, которые циркулируют в обществе и формируют представления о моде, удобстве и комфорте.

Основной исторический нарратив книги структурирует смена пяти различных «„эстетических режимов“, или политически нагруженных ассамбляжей материальных свойств, которые вызвали у населения широко разделяемые аффективные ответы» (курсив мой. – З.В.) (с. 3). В главах 2–5 последовательно описывается развитие Дунайвароша под воздействием эстетических требований «социалистического реализма» (1950-е годы), «социалистического модерна» (Socialist Modern – 1960-е годы), «социалистического типического» (Socialist Generic – 1970-е годы), «органицистского модерна» (Organicist Modern – 1980-е годы) и, наконец, «сверх-естественного органицизма»[1] (Super Natural Organicism – 1990-е годы), сочетавшего элементы органицистского модерна и хай-тек (подробнее о них см.: Фехервари 2013). Несмотря на наличие условной периодизации, Фехервари показывает, что один режим никогда не заменял другой полностью: материальные объекты (города, дома, мебель) имеют долгую жизнь, а потому неизбежно сосуществуют в рамках новых эстетических (и политических) режимов, принимая на себя значения и ценности, совершенно не связанные с теми, которые с ними связывались когда-то. Так, «органицистский модерн» фактически основывался на материальной базе «социалистического типического» (так как большая часть населения продолжала жить в блочных домах 1970-х годов постройки), однако политически (и эстетически) был ему противопоставлен: введение в интерьер стилизованных элементов традиционной венгерской культуры (деревянная отделка, вышивки), которые некогда считались признаком ретроградства и крестьянской отсталости, теперь указывали на уют и «органичность» поистине «домашнего» пространства. В то же время Фехервари подчеркивает, что в 1980-е годы эти элементы все еще были свободны от националистических коннотаций, которые они приобрели чуть позже – в 1990-е годы.

Материальные артефакты и заключенные в них аффективные силы почти всегда остаются не отрефлексированными. Присущие им материальные свойства (долговечность пластика, хрупкость стекла, твердость дерева) кажутся настолько естественными, что способствуют некритическому закреплению связанных с ними эстетических и ценностных определений (современный, красивый, добротный), которые воспринимаются как сами собой разумеющиеся. Ориентируясь на семиотическую теорию Чарльза Пирса, Фехервари использует понятие qualisign для обозначения отдельных характеристик материальных объектов, которые становятся устойчивыми признаками конкретных эстетических режимов. Однако наше внимание к тем или иным характеристикам (qualiа) обусловлено конвенцией, воспитанием и контекстом и всегда может сместиться в зависимости от ситуации. Так, долговечность пластика, которая в 1970-е годы сигнализирует о внедрении результатов научных достижений в повседневную жизнь и упрощении домашней (женской) работы, позднее становится воплощением «приговора» к долгой жизни в окружении теперь уже старомодных и низкокачественных материалов. Аналогичным образом с середины 1980-х годов серый цвет (цвет бетона и – метонимически – массового строительства) становится устойчивым признаком (qualia) социализма и безличного общества, в то время как капитализм контрастно воображается как многоцветный и индивидуализированный.

Несмотря на то, что основное повествование книги выстроено хронологически – от строительства Сталинвароша в послевоенные годы, когда город задумывался как воплощение социалистической утопии, до дискуссий о его радикальной перестройке в 1990-е годы, когда для многих он становится символом советской оккупации – наиболее проблемные темы обсуждаются в начале и в конце книги (главы 1, 6, 7 и 8), для которых исторический нарратив служит лишь контекстом.

Автор открывает свою книгу проблематизацией понятия «нормальность», к которому информанты часто апеллировали, оценивая качества предмета или поведения человека. В 1990-е годы «нормальным» оказывалось все, что не было связано с социалистическим прошлым и все, что ассоциировалось с «правильно устроенным» западным миром. Фехервари убедительно показывает, что такое понимание «нормальности» восходит к дискурсу диссидентски настроенных элит, которые в эпоху 1970–1980-х годов мыслили возможность освобождения от контроля СССР как исторически закономерный «возврат в Европу» (см. также: Ушакин 2009), где за Венгрией – как им казалось – закреплено надежное место, обеспеченное давними культурными связями. Именно поиском «обратного пути в Европу» объясняется мода на привнесение в интерьер элементов, устанавливающих символическую связь с буржуазным венгерским классом (главы 5–7).

Однако падение Берлинской стены повлекло за собой переопределение Венгрии и – позднее – кризис самоидентификации: самая «западная» (а значит современная и богатая) страна социалистического блока оказывалась теперь бедной и периферийной. Не обретя искомого места на карте новой Европы, венгры попутно утратили тот престиж, которым привычно пользовались внутри зоны Варшавского договора. При этом быт и материальный мир оказались той сферой, где собственная неадекватность воображаемым западным стандартам ощущалась особенно остро и наглядно. В этих условиях усилия, направленные на создание и поддержание «нормальной жизни» – ремонт жилища, покупку брендовой одежды и бытовой техники – в сущности были материализацией надежды на обретение «нормального государства» – современного, цивилизованного и исполненного уважения и заботы по отношению к своим гражданам, то есть достойного устройства жизни.

Поверхностный пересказ исторических глав может создать впечатление многочисленных примеров сходства с историей развития материальной среды в СССР, однако книга заслуживает внимательного прочтения именно благодаря обилию деталей, обнаруживающих отличия в цепочках аффективных взаимодействий между обществом, государством и материальным миром. Так, в отличие от СССР, в Венгрии в определенных социальных кругах всегда присутствовала положительно окрашенная память о буржуазном быте, которая в более ранний период связывалась, скорее, с «хорошим вкусом» и считалась специфической чертой «людей, разбирающихся в искусстве», а со временем стала более или менее общим социальным маркером материального благополучия. В то же время забота о жилье как основе личной и семейной идентичности («Покажи мне свой дом – и я скажу, кто ты»), укорененная в венгерской традиции, сравнительно рано приводит к социальной реабилитации индивидуального строительства и экономики частного сектора («гуляш-коммунизм»). Мои примеры – капля в море богатого этнографического описания, составленного Кристиной Фехервари.

Важная проблема, которую обсуждает автор в связи с исследованием материальности, – постоянное переопределение «среднего класса», который в социалистическом Дунайвароше составляли преимущественно профессионалы: служащие и квалифицированные рабочие. В 1990-е годы средний класс все более связывается с понятием polgár, обозначающим исторический буржуазный класс, некогда состоявший из промышленников – часто евреев и немцев – и мелкопоместного венгерского дворянства. Этот образ конструировал новый идеал гражданской сознательности, сочетавший преданность государству-нации и предприимчивость и противопоставленный как новым «ложным» предпринимателям в спортивных костюмах, так и пролетариату. Быстро нарождающийся средний класс постсоциалистической Венгрии, связывающий себя с polgár, производил новые стандарты материального благополучия, за которыми не могли успеть те, кто в социалистическую эпоху чувствовали себя «достойно обеспеченными», а теперь стремительно утрачивали экономические и символические позиции. Особую остроту этой проблеме придавало издавна присущее венгерской культуре представление о корреляции определенных материальных стандартов (igények) и человеческих качеств их обладателей, таких как трудолюбие и личное достоинство. В 1990–2000-е годы это представление становилось бичом тех, кто не мог выдержать экономической гонки, но хотел поддержать образ достойного человека (rendes).

Анализируя множество разнообразных контекстов – от практик ремонта квартир до представлений о порядке и приличии в венгерской провинции – автор показывает, как радикальные изменения, характерные для 1990-х годов, привели к сбою сложившегося представления о норме и поставили под сомнение существующие социальные иерархии. Единовременное появление в городе нищих людей и дорогих автомобилей указывало на быстрое социальное расслоение, к которому население было не готово. Подобно тому как молодое социалистическое государство некогда разорило буржуазный класс посредством национализации собственности, теперь происходил новый передел, но уже в интересах глобального капитализма, явившегося в образе Евросоюза и нашедшего сторонников в лице бывшей номенклатурной элиты и директоров заводов. В 2000-е годы надежды, возлагаемые на «воссоединение с Европой» быстро уступали место скепсису и разочарованию и уводили людей в их личные материализованные миры, которые они (люди) могли сами – по мере сил – улучшать и поддерживать в порядке (rend).

Список литературы

  1. В наименовании эстетических режимов я следую за переводом Николая Поселягина (Фехервари 2013), кроме случая с Socialist Generic, который перевожу как «социалистический типический» (в переводе Поселягина – «социалистический типаж»).